Или же: подвергали заключенного различного рода пыткам, кончавшимся смертью. Проведя затем микроскопическое и химико-биологическое исследование его сердца, почек, надпочечных желез и других внутренних органов, обнаруживали, что болевые ощущения, страх и особая в данном случае форма агонии сопровождаются вполне определенными и весьма любопытными изменениями в тех или иных органах… Я спросил доктора:
— Вы думаете, это правда? Он ответил:
— Я не думаю, а знаю, что подобные эксперименты немцами проводились.
Он встал с места.
— Я часто спрашиваю себя, — сказал он, — не стал ли немецкий народ жертвой своего рода духовного рака? Ты пойми, это ведь не обычные нацисты! Это ученые, это… Дьяволы это!..
Еще удивительная встреча.
В гостинице мне достался тот же самый номер.
Здесь я стоял тогда у окна, сюда приходил Кольбьернсен, здесь сидел в кресле Хейденрейх.
Может быть, из-за этого я так долго не мог заснуть.
В сущности, мне было о чем подумать.
Кари — или Мария (надо было привыкать к этому имени). Доктор Хейденрейх. Карстен. И снова Кари. Снова и снова Кари.
Этот последний разговор был прощальным. Судьба ли моя такая была отныне — разлуки, одни разлуки?
Но где-то теплилась надежда. Пока дышу — надеюсь.
Отчаяние, беспросветность, но где-то существует же выход…
Было уже далеко за полночь — и не знаю, как это произошло, но только я вдруг заметил, что, вытесняя все остальное, на первый план выплывает рассказ доктора Хауга.
Отчаявшиеся люди — и хладнокровные господа, изучающие отчаяние.
Возможно, у меня был небольшой жар. Возможно, моя растерянность, моя беспомощность нашли выход в этом бунте.
Рассказ доктора Хауга не давал мне покоя. Всю ночь напролет он меня мучил.
Я думал: дальше идти некуда. Люди, использующие трагическую ситуацию для своих экспериментов, — нет, я отрекаюсь от всякого родства с ними! Если их называют людьми, считают людьми, то я отныне и навсегда отказываюсь носить это имя! Грубость — ладно. Свинство — ладно. Откровенный, неприкрытый садизм — тоже ладно, все мы знаем, что в том мире, который мы создали и который создал нас, все это существует. Но это! Столь невозмутимое, деловитое хладнокровие перед лицом человеческого страдания — нет, дальше идти некуда! Тогда уж — приди в мои объятия ты, грубый и грязный гестаповский палач! Пусть ты свинья, подонок, вечный позор отца, зачавшего тебя, и матери, родившей тебя, деревни или города, где ты вырос, страны, воспитавшей тебя и взявшей тебя на службу. Но я все же могу признать, что во всей своей мерзости ты как-никак человек. Будь это в моих силах, я растоптал бы тебя, стер бы с лица земли, ибо знаю: никогда уже не выйдет из тебя ничего путного, до конца дней своих ты будешь пресмыкаться перед вышестоящими и издеваться над теми, кого судьба отдала во власть тебе. И что еще хуже — дай только тебе возможность, ты и детей своих воспитаешь по проклятому образу своему и подобию — и не будет тогда конца мерзостям на нашей земле. Ты опухоль, порожденная больным временем, и единственно правильное — выжечь тебя из того тела, что мы называем нашим миром.