Я осталась в моем зазеркалии,
Где ни Рима, ни Падуи нет.
Под святыми и вечными фресками
Не пройду я знакомым путем
И не буду с леонардесками
Переглядываться тайком.
Никому я не буду сопутствовать,
И охоты мне странствовать нет…
Мне к лицу стало всюду отсутствовать
Вот уж скоро четырнадцать лет.
Кто-то из секретарей Союза писателей <…> предложил, чтобы от ее имени в Риме представительство вела Вера Михайловна Инбер. <…> А. ответила: «Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней».
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 71
Обида такого сорта — не из тех, которые можно простить. Go to Hell!
* * *
Стихи А.А. в это время становятся каталогом обид. В начале июня 1958 года она предает бумаге когда-то «додуманную до конца» и потерянную седьмую «северную», или «ленинградскую», элегию…
А я молчу — я тридцать лет молчу. <…>
Так мертвые молчат, но то понятней
И менее ужасно…
Все-таки нельзя не возразить, что кому-то гораздо более понятно молчание ленивой и неряшливой Анны Андреевны и совершенно невыносимо — ничуть не менее ужасно — молчание Мандельштама.
Мое молчанье слышится повсюду, <…>
Оно могло бы — и, подобно чуду,
Оно на все кладет свою печать.
Оно во всем участвует, о Боже!
Кто мог придумать мне такую роль? <…>
Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей,
О Господи! мне хоть на миг позволь.
И разве я не выпила цикуту,
Так почему же я не умерла, <…>
Мое молчанье в музыке и в песне
И в чьей-то омерзительной любви…
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 71
Здесь можно бы было и прерваться, но вдруг для кого-то слова о чьей-то омерзительной (а какой же еще, раз «чьей-то», не ахматовской?) любви — это музыка, и он их одно от другого (стихи от музыки и музыку от стихов) отличает — не поленюсь, наберу далее.
Я и сама его… пугалась,
Когда оно всей тяжестью своей
Теснит меня… надвигаясь, скорей…
Защиты нет, нет — ничего.
Кто знает, как оно [молчание] окаменело,
Как выжгло сердце [иссушило ум] и каким огнем,
Подумаешь, кому какое дело,
Всем так уютно и привычно в нем
<…>
Оно мою почти сожрало душу…
И т. д.
«И повторял все те же тридцать фраз все тридцать лет.
Все помнили все это наизусть, все с каждою сроднились занятою».
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 73–74
Пожалуй, действительно хватит.
* * *
Ее жизнь ей интересна только в плане того, что было в ней замечено другими, что о ней было написано. В стихах поэт не может скрыть своей сущности — стихи тоже о писаном, не о прожитом. Она <…> говорила в упрек Пастернаку (ограничившему во время писания романа рацион своего чтения), что поэту, как кормящей матери, в это время надо питаться всем.