Du mauvais cote de la quarantaine…[1]
После Берлина она нашла себе новый предмет — ленинградских мальчиков. Вернее, не сама нашла, как и с Берлиным, когда она, брошенная Гаршиным — она несомненно была брошенной, она вела себя как брошенная — оскорбленная, цепляющаяся, забывшая свое имя (это она, а не он забыл ее гордое и громкое имя), — она уже ни на что не надеялась, хоть и чувствовала, что слава — остов мощности ее личности — окрепла и возвышала ее над людьми. Вроде бы можно было и выбирать, только вот выбор был бедноват, уровню ее притязаний не соответствовал. Берлин сам вышел на нее, случайно наткнулся — уж он-то точно не искал — и исчез. Ей было даже так лучше выстраивать роман. В сквош играют с ровной стенкой, все зависит только от атлета, партнеров здесь не предусмотрено.
Мальчики тоже появились независимо от ее чар. Притягательность в ней создало время — прожитое ею и то, в котором жили они. Как всякий старик, она завидовала и не хотела отпускать их туда одних.
Так удивительно совпало, что они могли реально ревновать ее к Берлину, считать его достойным соперником, он мог занимать их мысли, ее желанность становилась очень реальной. Что им было б до того, если б у Анны Андреевны был роман с каким-нибудь ленинградским почтенным филологом или с относительно молодым — для них все равно папиком, в силу двадцатилетней разницы в возрасте с Анной Андреевной ряженным в клоунские балахоны «молодого человека» — физиком!
Другое дело — с настоящим — полунастоящим, но несомненно официальным — англичанином. ЖИВУЩИМ В АНГЛИИ ИНОСТРАНЦЕМ! Не каким-нибудь коммунистическим деятелем, борцом за мир, живущим подачками от командировок в СССР, а так вожделенно-буржуазно профессорствующим скучным интеллигентом.
Только тень Блока — пусть упорно, излишне, многозначительно упорно отрицаемая, но абсолютно реальная — посмотрите ее паспорт — волшебная, головокружительно приближающаяся от близости живой Анны Андреевны, — могла соперничать со смирным сэром.
* * *
Кокетство совсем в духе городничихи — хоть в городничихины времена до Анны Андреевны лет особенно и не доживали. Что она хотела услышать в 56-м году в ответ на дерзкие заявления о своем возрасте? Что все прекрасное в жизни у нее еще впереди?
* * *
Фотография Ахматовой 1927 года, сделанная Лукницким. Красивая, композиционно неожиданная. Ракурс недоработан — ложбинка над горбинкой визуально заполняется скулой, получается прямая линия ото лба до кончика носа, линия не ахматовская, взгляд замерший, стеклянный, поэтический. Темное платье с раскрытыми плечами. Милая улика — выбившаяся белая бретелька бюстгальтера или еще какого-то dessous.