Телефонная кабина на почте в Прюме. Где-то на шоссе под Хабшайдом торговец скотом Хаммес вдруг остановил свой автомобиль и спросил: «Вас подвезти, господин Шефольд?» Это было, когда майор Динклаге еще не превратил главную полосу обороны в зону молчания. Тогда Шефольд еще мог почти свободно расхаживать повсюду, какое-то время это была территория, принадлежавшая немцам, по ней проходила линия фронта, которая все время менялась, была неопределенной. Только в сентябре началось это окостенение, и Хайншток сразу же стал настойчиво рекомендовать Шефольду ограничиться — если уж ему так необходимо разгуливать-дорогой, ведущей через долину Ирена.
— Да нет, спасибо, — ответил он.
— Я еду в Прюм, — сказал Хаммес. — У вас есть время? Хотите проехаться?
Он тут же сел в машину. Добраться до Прюма — о такой прогулке по Германии можно было только мечтать. Во время поездки у него вдруг возникла идея позвонить из Прюма родителям. (Он мог бы позвонить им из любой деревенской гостиницы. Но это никогда не приходило ему в голову. Для этого нужен был Прюм, нужно было представить себе здание почты.)
Маленький серый городок в глубокой лесистой долине. На
улицах совсем мало людей. Прюм почти вымер, но почта еще работает.
Он подошел к окошку, заказал междугородный разговор с
Франкфуртом, за семь лет он не забыл номер: 27 5 11; оказалось, что номер не изменился.
— Франкфурт на проводе!
Он вошел в кабину, закрыл за собой дверь, снял трубку. Маленькая серая кабина в маленьком сером городке. В Германии.
10 июля 1944 года. Дата, которую легко запомнить, день, когда он впервые за семь лет снова говорил по телефону со своими родителями.
— Кто это? Голос отца.
— Это я, Бруно.
— Где ты?
Никакой паузы, никакого удивления, ни малейшего признака, что от неожиданности он не может прийти в себя.
— В Прюме. В Эйфеле.
— Что ты там делаешь?
Сухие вопросы. Такой уж он человек. Его отец, член суда низшей инстанции, офицер резерва, кавалер Железного креста I степени, полученного в первую мировую войну, никогда не позволял себе проявлять эмоции.
А возможно, он был просто осторожен. Разговор могли подслушивать.
— Собственно говоря, ничего, отец.
— Почему ты не остался за границей? Он словно допрашивал обвиняемого.
— Как ты поживаешь, отец? Как мать?
— Спасибо, мы здоровы.
— Отец, я так рад, что скоро снова буду с вами.
— Да. Мы тоже рады встрече с тобой. Хоть бы он добавил: «Бруно»!
— Я совершенно не могу себе представить, каково это — снова жить во Франкфурте.
— Ради Франкфурта ты можешь не возвращаться. Франкфурта больше нет.
Значит, вот в чем дело? Возможно, отец не в состоянии думать ни о чем другом, кроме того, что Франкфурт разрушен? Наверно, они пережили нечто ужасное.