Помолчав немного, попик подвел меня к окну и, указывая на голубой квадрат, сочувственно спросил:
- На волю-то хочется, а?
- Еще как, батюшка! - в тон ему ответил я.
- Так ты скажи мне, за что тебя жандармы арестовали, покайся...
Я усмехнулся и посмотрел на священника так, будто передо мной была гадюка.
На этом и закончилась моя первая и последняя исповедь в тюрьме.
Несколько дней спустя произошло событие, которого я никак не мог ожидать. Утром меня привели в комнату для свиданий - помещение, разделенное на две части железными сетками. За столом сидел знакомый уже начальник тюрьмы. Внезапно открылась противоположная дверь, и я увидел мать - бледную и исхудавшую. Она бросилась к решетке, протягивая навстречу руки.
- Мама, как ты сюда попала? - ошеломленно спросил я.
Она, словно не слыша моих слов, смотрела и смотрела на меня сухими, блестящими глазами, а потом вдруг сказала тихо, отрешенным голосом:
- А Лешеньку-то убили...
Я почувствовал, что горло сдавило, как клещами, стало трудно дышать. Погиб на фронте младший брат, которого я так любил. Мать что-то торопливо говорила, но ее слова не доходили до сознания, потому что в ушах стояло одно: "А Лешеньку-то убили..." Так и прошло, точно в полусне, это короткое и неожиданное свидание.
Ночью, лежа на спине и глядя в потолок, я гадал, кто мог сообщить матери, что я нахожусь в Петропавловской крепости. Неужели с корабля? Нет, скорее всего это сделали жандармы. Им нужно сломить мою волю.
На следующий день вызвали на допрос.
В комнате, куда меня привели, я увидел гельсингфорсского знакомого жандармского генерала Попова. Он сидел за письменным столом, а на подоконнике довольно-таки легкомысленно примостился какой-то чин в форме министерства юстиции.
- Ну-с, Ховрин, - сказал Попов почти весело, - вот мы опять встретились. Теперь нам уже все известно, и отпирательства ни к чему. Хочу предупредить, что чистосердечным признанием еще можно смягчить свою вину. А теперь рассказывай все, что знаешь, назови тех, кто вовлек тебя в преступное сообщество.
Я равнодушно проговорил:
- Не могу знать!
Попов насупился, краем глаза взглянул на чиновника, сидевшего на подоконнике, потом стал быстро задавать вопросы, из которых я понял, что он действительно многое знает, пожалуй, даже больше, чем я сам. Однако я по-прежнему упорствовал:
- Не могу знать!
Как и в Гельсингфорсе, Попов быстро вышел из себя. Человек на подоконнике чуть заметно улыбался, наблюдая этот спектакль. Ничего не добившись и в этот раз, жандармский генерал велел меня увести.