В 62-м году Ахматова, говоря со мною о наиболее ценимых ею современных поэтах, среди имен Тарковского, Аипкина, Корнилова, Бродского – назвала также имя Самойлова. (См. с. 552 настоящего тома.)
Ахматовой посвятил Самойлов – при ее жизни – стихотворение «Я вышел ночью на Ордынку» (сб. «Дни», 1970); а после кончины – «Смерть поэта» (см. там же) и «Стансы» (сб. «Весть», 1981). Записи Самойлова об Ахматовой (в прозе) опубликованы его вдовой, Г. И. Медведевой, в журнале «Октябрь», 1991, № 9.
Мемуарная и философская проза Самойлова стала появляться преимущественно в конце восьмидесятых годов. До этого, кроме многочисленных переводов (венгерских, сербских, чешских и, главным образом, польских поэтов) появилась капитальная исследовательская работа – «Книга о русской рифме» (М., 1973 и 1982). Последнее, что было составлено им самим, это двухтомное собрание «Избранных произведений» (М., 1989), а также сборник «Снегопад» (М., 1990), вышедший уже после его смерти. – Написано в 1991 г.
178 Наиболее известным из ранних стихотворений Леонида Мартынова к пятидесятым годам стала «Река Тишина», которую в нашем разговоре и хвалит М. С. Петровых. Написана «Река» в 1929-м, напечатана впервые в 1945-м в сборнике «Лукоморье».
Строка «Будьте железны, будьте полезны», понравившаяся Анне Андреевне, – это строка из стихотворения «Будьте любезны» (см. «День поэзии», М., 1956); строка «Богатый нищий жрет мороженое», не полюбившаяся ей, – из стихотворения «Богатый нищий» («Литературная Москва», сб. первый).
179 Накануне дня своего рождения Корней Иванович повидался с Зощенко, чтобы уяснить себе: как именно будет выступать Михаил Михайлович 3 апреля 58 года на предстоящем горьковском вечере и не следует ли – ввиду его тяжкого состояния – ему помочь. К. И. намеревался посоветовать Зощенко, чтобы он выступил «не как оценщик», а «как мемуарист» – прочел бы письма Горького, припомнил бы его наружность, «его повадки».
30 марта К. И. записал у себя в Дневнике: «Вчера вечером в доме, где жил Горький, на Никитской, собралась вся знать… – И Зощенко, ради которого я и приехал. В столовой накрыты три длинных стола и (поперек) два коротких, и за ними в хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них – он – с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный. Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы… Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину – через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнуть уши. Он записал мне в «Чукоккалу» печальные строки: