С Борисом Викторовичем Томашевским (1890–1957),
основателем советской текстологической школы, как характеризует его КАЭ, и с женой его, Ириной Николаевной Медведевой (1903–1973), сотрудницей Пушкинского Дома и автором работ о Пушкине, Баратынском, Гоголе, – А. А. была тесно дружна. Из многосторонних теоретических, историко-литературных и стиховедческих работ Томашевского более всего привлекал Ахматову его пушкинизм.
«…Борис Викторович Томашевский был моим учителем по линии пушкиноведения», – вспоминала Ахматова в одном из своих писем 62 года. (См. «Сочинения», т. 2, с. 305.)
Ирина Николаевна Медведева-Томашевская сообщает: «беседы о Пушкине никогда не носили округлого характера. Это были скорее вопросы и ответы, совместное заглядывание в тексты, некие лаконические замечания, скорее междометия…» (ОП, с. 321).
Семья Луниных в начале войны переехала в подвалы Эрмитажа, более безопасные при бомбежках и обстрелах, чем Фонтанный Дом. А. А. оставалась на Фонтанке. Обстрелы были сильные. Она позвонила Томашевским. Борис Викторович пришел за ней и увел ее к себе, в писательский дом на канале Грибоедова, – туда, где жили он и его семья, а потом устроил в подвале у дворника – там надежнее.
Борису Викторовичу случилось оказать Анне Андреевне и другую существенную услугу. Когда, в 1950 году, Ахматовой намекнули «сверху», что, если она напишет стихи в честь Сталина, это может облегчить участь сына, она сочинила целый цикл стихотворений о победе, в котором прославляется Сталин. («И он орлиными очами / Увидел с высоты Кремля»; или: «…где Сталин – там свобода, / Мир и величие земли».) Это унижение было для нее одним из самых тяжких в жизни. Тут ее покинула даже так называемая техника, даже ремесленные навыки. И тут помог ей справиться с мучительной задачей Томашевский. Она обратилась к нему за советом. По свидетельству Ирины Николаевны (записанному А. Гинзбург), Борис Викторович ничего не сказал, «молча сел за машинку перепечатывать стихи для отправки в Москву. При этом он по своему разумению, не спрашивая Анну Андреевну, исправлял особенно грубые языковые и стихотворные погрешности. Когда поэты говорят то, чего не думают, – они говорят не своим языком». (Лидия Гинзбург. Человек за письменным столом. Л.: Сов. писатель, 1989, с. 337.)
О стихах «Слава миру» см. настоящий том, с. 433–434. О дружбе Ахматовой с Томашевскими, о ее письмах к ним – см.: Зоя Томашевская. «Я – как петербургская тумба…» // Октябрь, 1989, № 6.
181 у меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой – «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) – про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе «Процесса» Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» («Сочинения», т. 2, с. 304 и 305).