«Давай его сюда. Подойди поближе».
«Сама дотянись».
Она рассмеялась, потом быстро привстала, схватила халат и спрятала под одеяло. Ей пришлось высунуться настолько, что он увидел ее грудь. Тихо смеясь, она извивалась под одеялом, с трудом натягивая и оправляя халат, и глядела на него так, будто перехитрила его. Потом вдруг откинула одеяло, соскочила с постели и, босая, побежала в гостиную. Он залюбовался ее ногами, двумя изгибами, одним — в подъеме, другим — мягко поднимавшимся от Щиколотки к голени. Какие красивые и крепкие, какие удивительно красивые ноги, подумал он.
Карин вернулась с вазой, полной красных гераней, и поставила ее на столик перед окном.
Распахнув окно, она медленно повернулась к нему. Казалось, она опирается о столик руками и в то же время словно висит на нем.
«Так ты хочешь увидеть меня?»
«Если тебе это неприятно, то не хочу».
Она подошла к шкафу и, не оборачиваясь, сбросила халатик. Потом повернулась к нему лицом, и, не отрывая взгляда от своих ног, быстро подошла к постели и скользнула под одеяло.
Он выключил свет, разделся и лег рядом с ней, затем небрежно и как бы нечаянно обнял ее. Карин лежала совсем спокойно. Он легонько шевельнул ногой. Из-под одеяла до него донесся ее запах. Запах очень чистого тела, запах мыла и свежих простынь. Он коснулся ногой ее ног. Тогда она разом повернулась к нему, обвила его шею руками и тесно прижалась к нему.
«О, Джо, как я не хочу, чтобы ты уехал!»
«Думаешь, я хочу?»
«Я боюсь».
«Боишься меня?»
«О нет, не тебя!»
«Ирландочка».
«Хорошо нам с тобой, верно?»
«Угу».
«Ты уже бывал так с кем-нибудь?»
«Да, но я их не любил».
«Тогда я очень рада».
«Это правда. А ты так была?»
«Об этом ты не должен спрашивать».
«Почему не должен?»
«Потому что я леди».
«Ты маленькая ирландочка».
«Нет, не была ни с кем, никогда…»
«Знаю».
«Но ты не можешь этого знать. О Джо, как бы я хотела, чтобы ты убежал и никуда не ехал завтра».
«Положи голову сюда. Вот так. Теперь моя рука как подушка».
«Поцелуй меня».
«Ирландочка моя! Маленькая ирландочка!»
«Милый… какой же ты милый… Дорогой мой… о… дорогой мой, дорогой, дорогой…»
Они почти не спали, только иногда впадали в забытье, и просыпались, и обнаруживали, что они не вместе, и снова возвращались друг к Другу и крепко обнимались, будто не виделись сто лет и вот снова встретились. И всю ночь напролет старый Майк бродил по дому, кашлял и что-то бормотал.
Когда наступило утро, он принес им на хлебной доске завтрак.
«Вот вам, ребята, ешьте».
Старый Майк стоял над ними, добрый, седой, с грустными глазами в красных прожилках. Многие годы тюрьмы научили его доброте. Его, старого Майка, который ненавидел всех. Он ненавидел Вильсона, и ненавидел Хьюза, и ненавидел Рузвельта, и ненавидел социалистов, потому что все они только умели болтать без умолку, а вместо крови в их жилах текла водица. Даже Дебса — и того он ненавидел, хотя и не так сильно. В общем, двадцать восемь лет в угольном забое научили его ненавидеть всех и вся. «А теперь я жалкий трудяга на железке, будь она неладна. Вкалываешь, а толку чуть. Разве можно тут свести концы с концами?»