Вторая зима, проведенная нами во дворце, выдалась очень холодной. Мела метель, на дворе и на городских улицах высились сугробы. Дети лепили из снега птиц и львов. Томмазо как-то слепил волка, сидящего на задних лапах. Вместо глаз он вставил ему окрашенные шафраном миндальные орехи, а вместо языка — кусочек кожи. Томмазо хотел, чтобы Миранда посмотрела на его творение, но она отказалась, сославшись на то, что ей надо читать Библию.
— Она станет монашкой, — проворчал Томмазо, заканчивая волчьи лапы. — Она говорит, у нее нет времени на всякие глупости.
— К ужину она передумает.
Томмазо покачал головой и принялся грызть ногти.
— Миранда отдает свою еду бедным.
— Откуда ты знаешь? Ты за ней следил?
Он кивнул и рассказал мне, что видел, как Миранда стояла под дождем на коленях на площади дель Ведура и чуть не попала под копыта всадника. Благо он, Томмазо, вовремя ее оттащил.
— Она поблагодарила тебя?
Томмазо снова покачал головой.
— Она сказала, что я не имею права мешать свершиться воле Божьей.
Миранда молилась в соборе перед статуей Пресвятой Девы Марии. Дождавшись, когда она сделала паузу, я спросил, зачем она так себя истязает.
— Я готовлюсь к privilegium paupertatis [39], — сказала она с такой болью в голосе, словно только что сама слезла с креста.
— Тебе не нужна такая привилегия, Миранда! Ты и так бедна. И я беден. Это все из-за приданого, да?
Она отвернулась и продолжила молитву.
— Ты думаешь, что никогда не выйдешь замуж, и поэтому решила посвятить свою жизнь церкви?
Она ничего не ответила.
— Монашки, которыми ты восхищаешься, Миранда, тоже не обязаны быть бедными. Они днями напролет трудятся над вещами, которые отдают бесплатно, а потом просят милостыню, чтобы прокормиться. Если бы церковь хоть немного платила своим служанкам за труды, им не пришлось бы выпрашивать подаяние у таких бедняков, как я!
— Когда они просят милостыню, монашки учатся смирению, — возразила Миранда.
— Это голод учит нас смирению, — ответил я. — Basta!
Но она не прекратила. Она по-прежнему отдавала свою еду и бухалась на колени, чтобы помолиться, в любое время, когда ей хотелось. Старая подслеповатая прачка сказала, что моя дочь святая. Сердился я на нее или был с ней нежен — Миранда в любом случае оставалась глухой к моим словам.
— Ты отдашь концы! Кому это нужно? — взмолился я, обнаружив ее дрожащей в снегу.
Губы у нее посинели, зубы стучали. Она начала читать «Богородице Дево, радуйся!», чтобы не слушать меня.
Две ночи спустя я проснулся и увидел, что ее кровать пуста.
— Она сказала, что Господь велел ей уйти в монастырь Сан-Верекондо, — сказал мне стражник, стоявший у ворот.