Резвый ветерок гнал по ярко-голубому небу пушистые белые облака. Зеленые холмы пестрели желтыми фиалками и синим люпином. Нас повсюду сопровождал плеск воды, капавшей с деревьев и сбегавшей ручейками по камням в глубь долины. Меня переполняло такое же чувство, как тогда, когда я впервые уехал из дома: это путешествие изменит мою жизнь!
На полпути через долину карета герцога наткнулась на валун, левое колесо отвалилось, и повозка упала. Федерико вылез оттуда, как разъяренный бык, завернутый в одеяла, с багровым от бешенства лицом.
— Кто построил эту чертову колымагу? — взревел он.
Чекки ответил, что французские каретники. Их, мол, наняли специально по этому случаю, и они уже уехали из Корсоли.
— В таком случае мы объявим Франции войну! — заявил герцог.
— До того, как починим карету, или после? — пробормотал я.
Гофмейстер, сидевший рядом со мной, засмеялся. Федерико велел его убить. В конце концов беднягу не казнили, но отправили назад в замок и бросили в каземат. Чекки сказал, что знает одного итальянского мастера, который мог бы починить карету. Федерико поехал во дворец, а Чекки тем временем послал за каретниками, которые на самом деле жили в Корсоли, и предупредил их, что, если они не приведут экипаж в порядок, их повесят. Через два дня процессия вновь тронулась в путь. На сей раз нас никто не провожал.
На второй день Федерико пожаловался, что дорога слишком ухабистая, и велел убрать все камни размером больше дуката. Слугам, солдатам и придворным — даже Чекки — пришлось встать на четвереньки и сбрасывать на обочину камни. К полудню дорога стала такой гладкой, что можно было прокатить по ней яйцо. Чекки сказал, что с такой скоростью нам потребуется пять лет, чтобы добраться до Милана. Федерико выругался, а потом приказал забить всех гусей на ближайших фермах и набить их перьями подушки. После этого крестьяне, услышав о нашем приближении, прятали свою живность куда подальше, так что весь удар приняли на себя аббатства.
В конце долины мы остановились в монастыре, где жил аббат Тотторини, который захлопнул перед Мирандой и Томмазо двери во время чумы. Я вспомнил, что монахи готовили великолепное вино и сыр, и решил рассказать об этом Федерико. Герцогу они тоже понравились, причем настолько, что мы задержались там на неделю.
На пятый день я поскакал к отцовскому дому. Хотя наша последняя встреча оставила у меня в душе горький осадок, я надеялся, что время смягчило сердце отца. Мне хотелось, чтобы он увидел, кем я стал.
Дом выглядел так, словно мог упасть при малейшем дуновении ветерка. Я огляделся кругом, но никого не увидел, и позвал отца по имени.