В один из ее приездов нас пригласил на ужин знакомый моего отца (он моложе отца и старше меня лет на пятнадцать), который заехал в Женеву всего на пару дней по пути из Лозанны, Люцерна или Лугано (полагаю, что во всех этих городах у него были темные или грязные дела), — влиятельный человек, теневая фигура, таким был и мой отец, когда работал в Прадо, — этот профессор Вильялобос был хорошо известен в академической среде своими исследованиями по испанской живописи и архитектуре XVIII века и своим инфантилизмом. Гораздо более узкому кругу гораздо менее образованных людей он был известен как один из величайших интриганов в академических и политических кругах Барселоны, Мадрида, Севильи, Рима, Милана, Страсбурга и даже Брюсселя, не говоря уже о Женеве (только в Германии и в Англии у него, к его вящей досаде, не было никакого влияния). Как всякий талантливый и энергичный человек, он с годами начал заниматься исследованиями и в других областях. Ране высоко ценил его краткий и блестящий (так он о нем говорит) труд о Доме Принца в Эскориале [16] (работы этой я не читал, и читать, боюсь не буду). Профессор живет в Каталонии, а потому, бывая в Мадриде, не навещает моего от. ца — так много у него всегда дел в столице королевства. Но они состоят в активной переписке и письма профессора Вильялобоса (отец иногда давал мне их читать — так они ему нравятся) являют собой образец нарочито старомодной и витиеватой прозы, порой даже кажется, что он изобрел собственную манеру изъясняться. Попав в затруднительное положение, он никогда не скажет: «У нас проблемы», — он скажет: «Нечего сказать, повезло нам!» Мы с ним почти не были знакомы лично, но однажды в понедельник (интриганы никогда не путешествуют в выходные дни) он позвонил мне по телефону, номер которого дал ему мой отец (так же, как в Нью-Йорке мне позвонил тот высокопоставленный испанский чиновник, жена которого так любит танцы и адюльтеры), потому что ему не хотелось умирать со скуки одному в гостинице, в городе, где он был проездом (с наступлением вечера местные интриганы, покончив с дневными интригами, расходятся по домам, бросая заезжих интриганов на произвол судьбы). И хотя мне не слишком улыбалась идея потратить так бездарно один из тех немногих вечеров, когда мы с Луисой были вместе, — но, в конце концов, мы же все равно будем вместе, даже если просто будем молчать или разговаривать с кем-то еще, — и мы отправились на ужин.
Вильялобос хотел не только пригласить нас, но и произвести на нас впечатление (в большей степени, вероятно, на Луису). Он был грубоват (видимо, он всегда такой), критиковал профессию, которую я для себя (сознательно или по воле случая) выбрал. «И что это тебе даст?» — спросил он отеческим тоном (друзья отцов полагают, что они имеют право на покровительственный тон в разговоре с сыновьями своих друзей) и с улыбкой превосходства на мясистых влажных губах (они у него влажные сами по себе, но он к тому же выпил еще изрядное количество вина). Луису он, однако, не попрекал за неудачный выбор пути, может быть, потому, что она уже почти не работала как переводчик, а может быть, потому, что в глубине души полагал, что ей вообще незачем следовать по какому бы то ни было пути. Он был мил, несколько мрачноват, кокетлив, педантичен и обаятелен, ему нравилось ничему не удивляться, выведывать чужие секреты и быть в курсе всего, что происходило в мире когда бы то ни было — вчера или четыре столетия назад. За десертом он вдруг на несколько минут погрузился в молчание, словно на него внезапно навалилась усталость после такого напряжения или вдруг подступили мрачные мысли; может быть, он вдруг вспомнил о каком-то несчастье. Этот человек обладал даром молниеносно менять настроение и не казаться при этом неискренним или притворщиком. Он словно говорил: «Да какая, в конце-то концов, разница?» Разговор оборвался (нить разговора держал он), а он сидел устремив отсутствующий взгляд на застывшую в воздухе ложку, которой ел земляничный торт