Вижу папу — он пишет книгу, его белые пальцы в чернилах. Папа просит принести чаю и бутерброды, а помощник печатника ждет в холле какие-то обещанные бумаги.
Вижу сэра Генри — он вырезает силуэт и, подсмеиваясь надо мной, приговаривает: «Смотрите-ка, она так нос задрала, что, как ни старайся, его не вырезать».
Опять вижу маму — она сидит на террасе, волосы падают ей на плечи, а Броди расчесывает их.
Вижу гагатовую брошь в руке Генри, и кольцо на его пальце, и цепочку от часов, свисающую из кармана жилета.
Вижу седые локоны тети Шарлотты Паркер, капор, очень модный, по ее словам, — только ведь она говорит о моде времен королевы Аделаиды.
Вижу мистера Фэрье — он стоит у ворот в сад, в сюртуке и с какой-то бумагой в руке: юноша, из тех, кого в ту пору именовали «золотой молодежью».
Наконец, вижу комнату, в которой сижу: письменный стол, окно, запертую на ключ дверь, лакированный ящичек с двумя-тремя защелками, старое перо и какие-то клочки бумаги — словом, всякую ерунду.
Поместье, говорит Эстер, самым печальным образом идет ко дну.
Деревья, срубленные два года назад и за это время превратившиеся в лесоматериал, готовый к употреблению, валяются в лесу, потому что их некому вынести.
Сорняк в саду поднялся на шесть футов, окна в теплице пошли трещинами, но никто не ставит новые.
В сараях бегают крысы, и всем на это наплевать.
Мистер Дикси только о собаках своих заботится, говорит Эстер.
Девочкой я испытывала самые пылкие переживания. Неполучающийся рисунок, мысль, будто Тиши или какая-нибудь еще девочка меня не любят, — все это буквально выводило меня из себя. А папа говорил, что во мне, наверное, дьявол живет, и когда он просыпается, я сама не ведаю, что делаю и говорю. Дорогой папа, сама доброта, который никогда и ни в чем не винил меня, даже за дело.
Вчера меня охватил жар.
Весь вечер, пока сумерки медленно сменялись тьмою, а ветер хлопал ставнями, я думала о розах и о том, кто бы мог приносить их мне в гостиную, когда я спала в соседней комнате. В какой-то момент меня посетило предчувствие, что утром, насмешничая надо мною со своего места на серебряном блюде, прожигая мне кожу, появится новая. В конце концов время подошло к полуночи, и мне сделалось от этих переживаний окончательно не по себе. Я решила, что надо предпринять что-нибудь. В углу спальни валялся моток бечевки — ею, по-видимому, перевязывали для надежности мой чемодан. Чрезвычайно удивленная собственным хитроумием, я схватила стул, затем каминные щипцы и, поставив то и другое по разные стороны дверного проема, связала их бечевкой на высоте примерно шести дюймов. Любой, кто захочет переступить порог, говорила я себе, непременно упадет или по крайней мере споткнется. Покончив с этим и убедившись, что свеча и коробок шведских спичек (нашла их в столе рядом с лакированным ящичком) лежат недалеко от подушки, я легла спать.