Прибула был взволнован, Бохов покачал головой.
— Кто хочет отправиться с эшелоном? — настаивал Бохов.
Прибула ударил кулаком по колену.
— Ты хочешь сделать из нас трусов?
Его тихие слова прозвучали, как крик. Бохов ответил не сразу, но необычайно спокойно:
— Мой долг, товарищи, спросить вас. — Он опустил глаза. — Я тоже виноват в том, что так все случилось. — Его голос показался остальным каким-то чужим, и они удивленно взглянули на него. Он крепко сжал губы. — Я оставил Гефеля одного, — еще тише продолжал он. — Я должен был сразу заняться им и ребенком. Я… этого не сделал.
Его слова были исповедью. Один только Богорский понял их смысл, но промолчал. Риоман кашлянул.
— Non, camarade[4] Герберт, — ласково сказал он. — Ошибка, но не скажи про вина.
Бохов взглянул на француза.
— Из ошибки вырастает вина, — сумрачно заметил он.
Кодичка вдруг прорвало.
— К черту Гефеля, — сердито воскликнул он, — к черту этого ребенка!
Прибула вскочил.
— Гефель и товарищ из Польши вместе в карцере, — жарким шепотом заговорил он, — а ты кричать к черту? Немец и поляк защищать малое польское дитя, и ты говоришь к черту! Ступай сам к черту!
Его побелевшие губы дрожали. В нем вспыхнул гнев. Ван Дален схватил Прибулу за руку. Молодой поляк отбросил руку голландца, в глазах загорелись враждебные искры.
И тут произошло нечто удивительное: Богорский начал смеяться. Он смеялся тихо, и плечи его вздрагивали. Этот смех так резко противоречил общему напряжению и возбуждению, что все с испугом уставились на русского. А он протянул к ним руки и с горькой шутливостью воскликнул:
— Какие мы, однако, веселые люди!
Он хотел сказать — смешные люди, но не нашел нужного немецкого слова.
И вдруг он весь преобразился. Лицо нахмурилось, глаза сверкнули. Подняв обе руки над головой и сжав кулаки, он затем резко опустил их.
— Нет, мы не веселые люди, а коммунисты! — Он произнес по-русски грубое ругательство и на своем родном языке обрушился на участников собрания. То, что он заговорил по-русски, поразило его самого, ведь никто его не мог понять, и он, оборвав себя на полуслове, тотчас продолжал на ломаном немецком языке. — Ошибки, вина, брань по адресу ребенка и товарищей! Так ли коммунисты обсуждают опасное положение? Должны ли обстоятельства иметь власть над нами? Не более ли достойно коммуниста самому стать хозяином положения? — Он замолчал. Его гнев рассеялся. Он продолжал уже спокойнее: — Допустим, где-то в лагере спрятан маленький ребенок, который вызвал всю эту сумятицу…
Тут Прибула пожелал знать, где, собственно, находится ребенок. Богорский успокоительно поднял руку.