Некоторое время он наблюдал за Гортензией, оттянув нижнюю губу. В памяти мелькнуло, как один из шарфюреров, смачно ухмыльнувшись, сказал ему: «Ножки у твоей жены… ого!»
Цвейлинг смотрел на круглые, чуть полноватые икры Гортензии и на кусочек голой ляжки под задравшейся кверху юбкой. Да, тому парню она пришлась бы по вкусу!..
— Что ты делаешь?
— Никогда не знаешь… — небрежно процедила Гортензия.
Цвейлингу такой ответ показался непонятным. Он попытался вложить смысл в слова жены, но это ему не удалось.
— Что ты сказала? — снова спросил он.
Гортензия оторвалась от своего занятия и раздраженно ответила:
— А ты думаешь, я брошу мой чудесный фарфор?
Теперь Цвейлинг понял. Он сделал успокаивающий жест.
— До этого еще не дошло…
Гортензия рассмеялась недобрым смехом и продолжала упаковывать посуду, теперь уже разъяренная. Цвейлинг откинулся в кресле и, с наслаждением вытянув ноги, сложил руки на животе. Немного помолчав, он сказал:
— Но я уже принял меры…
Гортензия откликнулась не сразу, сначала она не придала значения словам мужа, но затем, повернув к нему голову, она с любопытством спросила:
— Вот как? А что именно?
Цвейлинг тихонько засмеялся.
— Да говори же! — сердито крикнула Гортензия.
— Видишь ли, один заключенный, капо, спрятал у меня еврейского ублюдка.
Цвейлинг снова негромко рассмеялся. Теперь уже Гортензия всеми своими пышными телесами повернулась к мужу.
— Ну и что же? Что дальше?
— Я его и сцапал.
— Ты отобрал у него ребенка?
— Я не так глуп.
— Так что же ты сделал? — торопила мужа Гортензия.
Цвейлинг лукаво скривил рот, прищурил глаз и, наклонясь к Гортензии, доверительно прошептал:
— Ты прячешь фарфор, а я — еврейского ублюдка.
Он беззвучно захихикал.
Гортензия стремительно поднялась.
— Рассказывай!
Цвейлинг снова откинулся в кресле.
— Что же тут, собственно, рассказывать? — проговорил он. — Я накрыл капо, а дальше все было очень просто. Если бы я отправил его в карцер, он теперь был бы уже трупом.
Гортензия слушала с возрастающим напряжением.
— Так почему же ты не…
Цвейлинг хитро постучал пальцем по своему лбу.
— Ты не тронешь меня, а я не трону тебя. Так будет вернее.
Он с изумлением заметил, что Гортензия испуганно вытаращила на него глаза.
— Что с тобой? Чего ты пялишь глаза? — спросил он.
— А ребенок? — спросила Гортензия; у нее перехватило дыхание.
Цвейлинг повел плечами и небрежно заметил:
— Он все еще у меня в камере. Мои черти смотрят в оба, можешь не беспокоиться.
Гортензия без сил опустилась на стул.
— И ты полагаешься на своих чертей? Хочешь торчать в лагере, пока не придут американцы? Ну, знаешь…