Все изменилось за одно утро. Никому не вспомнить, какой наша жизнь была раньше.
Из лежащего на боку чугунка равномерно и безостановочно капала на горячую плиту каша; комната медленно наполнялась чадом.
После этого нас разнесло по всему свету.
— Ольга, — это голос Таубе. — Скажите хоть что-нибудь.
Она удивленно смотрит на него, словно ей кажется странным, что она его слышит, что он может произносить какие-то слова.
— Позвольте принести вам воды, — говорит Таубе, выпрямляясь. — Вы очень побледнели.
— Не смейте говорить мне о погромах, герр Таубе, — говорит Ольга на идише. — Вы с вашим венским дипломом, вашими богатыми друзьями, вашими добрыми намерениями, с вашим безукоризненным немецким и чудесным английским. Откуда вам знать, что такое погром? Что вы знаете про жизнь и смерть?
— Согласен, — говорит Таубе. — И мне совсем не хотелось бы познакомиться со смертью поближе.
Щеки у него горят лихорадочным румянцем. Ольга вдруг понимает, что он скоро умрет.
— Ничего вы не знаете, — говорит она.
— Да. И не хочу знать. Уверяю вас.
Таубе садится на стул и берет Ольгины руки в свои. Она пытается высвободиться, но не очень настойчиво.
— Пожалуйста, прошу вас. Мы сделаем все, что вы потребуете.
— Все-все?
— Да. Все, что в наших силах, — говорит Таубе.
* * *
Юлиана помогла найти мне водителя, который согласился отвезти нас из Кишинева в Бухарест; там мы бы пересели на поезд, идущий в Белград, а оттуда добрались до Сараева. На автовокзале было полно таксистов: кто-то курил, кто-то пил, кто-то спал в машине — все, конечно, только и мечтали, чтобы подвернулась такая поездка. Я выбрал маленького седоватого толстяка — на вид самого порядочного из всех; вдобавок на нем были очки с толстыми линзами, вполне возможно, что, еще до того, как он обрел свободу, а Молдова — независимость, он был известным литературным критиком. Он запросил сто евро, и, не будь рядом Юлианы, я бы беззастенчиво с ним поторговался. Толстяка звали Василием; видно, он был очень доволен выпавшей ему удачей и пообещал забрать нас завтра в шесть утра.
Был ранний вечер; солнце спряталось за кроны деревьев; запах цветущей липы перебивал даже вонь от выхлопных газов; Кишинев начинал мне нравиться. Скитания по кладбищу нас с Юлианой странно сблизили, и мы отправились в кафе, перед которым был припаркован точно такой же «гангстер-мобиль», как и перед «Макдоналдсом», только бизнесмена поблизости не оказалось. Я рассказал Юлиане о спектакле с участием одного такого бизнесмена и его дамы, который мы недавно видели; она выслушала меня с интересом, но ничего не сказала. Мне нравилось, что она умеет молчать. Совсем как Рора — он если говорил, то всегда по делу, не растекаясь мыслью по древу. Было что-то величавое в их молчании; Юлиана молчала не из-за недостатка слов, а намеренно. Как это у них получается? Меня тишина пугала до смерти — как только я замолкал, возникало опасение, что больше я никогда не смогу ничего сказать. Вот почему я тут же продолжил разговор: