В нем нет того, что заставит нас подняться на поверхность, рывком перевести флажок аппарата на дыхание в атмосферу и дышать, дышать, жадно, с хрипом засасывая эту невероятную вкуснотищу в собственные внутренности, а потом плыть до берега четыре мили и там, в полосе прибоя, скользя и спотыкаясь, искать выход на скалы и по ним наверх, наверх — карабкаться до изнеможения и идти, идти.
И мы дойдем.
Только так.
А как же иначе?
И нам бросятся навстречу: «Живы?!»— А мы им: «Еще бы!»
Вот увидишь, приятель, так все и будет. Ты мне веришь? Нет? Это потому, что мы с тобой совсем разные… Ты, наверное, думаешь, что все, что здесь наговорено, не случилось, и мы все давно умерли, захлебнулись в той самой волне, которая гонялась за нами по отсекам, нагнала и поглотила, и мы утонули, и последнее, что мы видели, — это лампочки аварийного освещения, растворяющиеся в глубине, а все, что после, — всего лишь отблески происходящего, запись умирающего сознания. Запись в виде звука, образа. Это оно так цепляется за ускользающий мир. Запись есть, а нас уже нет.
Честно говоря, иногда мне так тоже кажется.
Поэтому я и не сплю…