Они привезли из Шепетовки, с сахарного завода, домкраты, отвязали главный колокол от балок, а своды в колокольне проломили — устроили как бы колодезь — и на домкратах стали опускать на два толстенных дубовых бревна. До нижнего этажа колокол дошел благополучно, а тут оборвался; он грохнулся на бревна, разрезал их, как хлеб, и ушел немного в землю. Ничего, подняли. Удивительную ловкость и сметку проявили монахи! С остальными колоколами уже было легче. Обложили колокольню у основания подушкой из хвороста, соломы, мягкой земли, укрепили концы двух рельс на нее вершине — и по рельсам скатывали колокола на подушку; они прыгали на ней, как мячики: ни один не треснул (у одного лишь ушко повредили).
Теперь предстояло везти колокола в г. Кременец.
Соорудили особые громадные колеса из распаренных гнутых бревен, впрягли лошадей двадцать — тридцать и повезли. Провожать колокола сбежалась вся округа: крестьяне, бабы… Плачут, рыдают, причитают… Расставались с ними, точно с родными покойниками.
Перевезли колокола в Кременец благополучно; погрузили в поезд на Харьков и доставили в Борки (Харьковской губернии). Тут их два монаха и хранили до самого Брест-Литовского мира, а когда мир был заключен, сейчас же вернули в Почаев и опять своими силами братия водрузила их на колокольню.
Это было уже после революции, а до этого Лавре пришлось пережить много тяжких дней.
Когда братия разделилась, монахи, покинувшие Почаев, разбрелись по монастырям, а оставшиеся приготовились к захвату неприятелем. Я очень рассчитывал на этих стойких иноков; они могли обслуживать окружное население. Однако вышло иначе. Когда австрийцы овладели Лаврой, в монастырь прибыл австрийский эрцгерцог. Братия встретила его почтительно, эрцгерцог был корректен. На другой день появился приказ — выселить всех в венгерский лагерь для военнопленных. Мой большой почаевский приятель, 80-летний архимандрит Николай, приказу решил не подчиняться. "Не мог я Лавру покинуть, — рассказывал он мне впоследствии, — как выйду на двор, да как посмотрю на окошечко моей кельи — так и зальюсь слезами… Не могу! Не могу! Лег на свою койку — пусть делают со мной что хотят, пусть хоть штыками заколют, — не уйду". И не ушел. Когда хотели его выволочь, он уцепился за койку — и ни с места. Поднялись крик, ругань… В эту минуту проходил по коридору доктор, услыхал крики и осведомился, в чем дело. Ему объяснили. "Оставьте…" Старика и оставили. В громадной Лавре только он один и остался. Русское население затаскало его на требы, а австрийские власти были даже довольны, что он устранял повод к неудовольствию местного православного населения, лишенного своего духовенства.