— Вот уже два часа, как она в состоянии полной апатии. Ни на что не реагирует…
На подушке лежит узкое лицо. Темные волосы распущены. Они стали длиннее, чем раньше. Под глазами — красные круги. Руки цвета слоновой кости судорожно вздрагивают.
— Доктор Штербова, к вам гости, американцы.
Глаза больной, необычайно светлые, остановились на мне. Потом они снова заметались и задержались на докторе.
— Доктор Машка, галлюцинации начинаются на четвертый день?
Голос прозвучал неожиданно ясно, хотя и тихо.
— Ева!
Глаза ее расширились. Руки вытянулись, одна рука поползла вверх.
И на этот раз я услышал все тот же вопрос:
— Почему… так поздно?
Но сейчас эти слова предназначались только мне одному.
Рука Евы — сухая и горячая, неестественно горячая. Пульс слабый, учащенный.
Я рассматриваю маленькие красные точки на ее коже.
— Со вчерашнего вечера, — говорит сестра.
Ева, как врач, знает, что это значит.
— Скажи моим родителям, что я очень благодарна им. Если бы не папа, эти нацистские собаки ни за что на свете не отпустили бы меня.
Она пытается выпрямиться. Глаза становятся колючими.
— Знаешь, кто меня выдал? Полицейский советник с четвертого этажа. Контакт с противником!.. Он имел в виду тебя. Он назвал каждую книгу с твоей полки. И то, что у тебя иногда ночевали товарищи, все-все. Посмотри, чтобы ему сломали шею…
Сестра подошла ближе и вопрошающе посмотрела на доктора.
— Доктору Штербовой необходим покой!
— Оставьте, сестра. Мой муж приехал издалека, нельзя же его просто так…
Ананасный сок, кажется, пришелся ей по вкусу. Она отпила его маленькими жадными глотками. Потом, уронив голову на подушку, с улыбкой тихо спросила:
— Ты еще не забыл про мой портрет?
— Две недели назад я видел его в Люксембурге у друзей. Твои родители оставили его там…
Ева снова смеется:
— Добрые они…
Вдруг она хватает меня за руки и сжимает их:
— Ты покажи этот портрет твоей девушке, чтоб она знала, что ты был в хороших руках…