Старшина не отличался разговорчивостью. Да и дело, которое ему предстояло, не требовала речей. Приземистый, крепко сколоченный, с лицом попорченным оспой, он смотрел на предателя чуть прищурясь.
— В-ва-аше благородие… Товарищ… — пролепетал старик, бухаясь на колени. — Седины мои!.. Сынку…
Старшина встряхнул старика за шиворот.
— Подохни хоть стоя! — тихо сказал старшина и потянулся за наганом.
Предатель зашептал торопливо, суматошно:
— Не надо… не надо… не надо… не-е хочу… не надо…
И вдруг вздрогнул, руки его судорожно дернулись…
Гауптман досадливо повел плечом.
— Варвары… Крамер, снимите этого негодяя.
— Ховайся, комбат! — послышался тревожный голос. — Сейчас ганс даст прикурить.
В грохот, доносившийся с большака, врезалась длинная пулеметная скороговорка. Старшина бросился ничком в ботву. Немного погодя он, с присвистом дыша, сидел в хате и, проливая на себя, глотал из деревянного ковша студеную воду.
— Эх, комбат, комбат, — выговаривал старшине маленький, совсем еще мальчишка, боец с лупящимся розовым носиком. — Из-за такой стервы чуть себя не сгубил. Влепил бы ему из окошка девять граммчиков — и дело с концом.
— Ладно, придержи, балаболку. Лучше пробегись-ка по огневым, посмотри, как дела. Сейчас начнется тебе концерт.
— Есть, — боец с удовольствием козырнул. — Есть пробежаться по огневым, товарищ комбат.
Батальоном командовал старшина.
Еще совсем недавно батальоном командовал генерал-майор, затем просто майор, потом лейтенант и наконец — старшина.
Это был сводный батальон. Он состоял из остатков полков, погибших под Уманью. Шестьдесят четыре штыка! И еще два пулемета: «максим» с разбитым прицелом и ручной «Дегтярев», который вечно страдал от патронного голода.
Комбат отвернул рукав гимнастерки, посмотрел на большие, похожие на карманные, часы.
— Девять сорок пять, — раздумчиво произнес он. — Пора бы… Да не томите вы душу!.. Гады!..
— Девять сорок пять, — сказал гауптман. — Крамер, передайте минометчикам: открыть огонь. Атака в десять ноль-ноль.
Первая же мина угодила в хату Горпыны Пилипенко. Где-то там, на востоке, живой и здоровый Панас Пилипенко орал: «Ура! За Сталина!», — исходя злобой и яростью. Орал — и пятился, пятился к Днепру, не в силах устоять против железного кулака. Но он был жив и здоров, а жена его и годовалый Петро — исчезли. Парень из Тюрингии затолкнул толстенькую штучку в минометный ствол — и Горпына, хохотушка Горпына, и слюняво улыбающийся Петро перестали существовать.
Злобно посвистывая, мины терзали деревушку, тихой сапой орудовали зажигательные пули. Соломенные крыши вскинули к светлому небу дымные факелы. Огненная буря жрала деревушку, рыча и визжа от нетерпения. Сгорела заживо в хате старуха Афанасьевна, корчился в муках вековой дед Микола, в прах превратился его внучок с солнечным хохолком на макушке…