Откровенность, даже с собой — это почти пытка. Почти такая же, как и придумывать то, что я действительно могу сделать. Но ничего. Можно упиваться даже собственным унижением, я разрешаю себе эту слабость, потому что надо же где-то брать силу. Вот такой смешной парадокс. Но когда кроме себя ничего не остается…
Я знаю много. Даже слишком. Даже то, что не хотела бы. Например, как умирают боги. Например, почему знание скручивает знающего по рукам и ногам — не шелохнуться. Например… Но я люблю парадоксы. Я люблю играть с Силой, если уж не быть ей. Я вижу, как просто заиграться. То, что я сейчас делаю, по краю чего иду — это даже не смерть. Это безумие. Это то, чего всегда боялись всемогущие. Потому что зачем тебе все, если нет себя? Но всего у меня нет. Поэтому — я играю. Как не играла давно, может быть — никогда. Играю, выдавливая последние капли Силы. Потому что есть вещи, которые просто нельзя допускать, сколь бы смешно это не звучало.
Он скребется в двери, стучит в окно. Я знаю — скоро он придет не просить, но брать, и я ничего не смогу сделать. Он говорит, что мы — одно, что так будет лучше всем, что я — дочь, хоть и блудная, хоть и упрямая. Он лжет. Я вижу его ложь, она заползает в уши, она отравляет кровь. Хуже. Она забирает Силу. Но я не отдам. Сила нужна. Я не кричу, что он враг, что дотронуться до него — смерть, что не будет ни прощенья, ни возврата, потому что слабость не прощают — ее берут, берут и используют. Я слушаю. Я знаю, что однажды он — скажет. И тогда…
Я жду.
На дорогах неправильная тишина. Она разорвана пламенем костров, располосована звуками шагов, наполнена гулом тысяч голосов. И Тьмой. Тьмой, в которой все-таки нет места Тьме. Бред. Скажи мне это кто-то не так уж и давно — он услышал бы только смех. И наказание за попытку одурачить хозяйку перекрестков. Но теперь… я слишком хорошо вижу разницу. Это страшно.
Опять приходил Сиррин. Говорил, что так нельзя, что надо дружными рядами, Тьму на плечи — и вперед. Дескать, и что нам смогут сделать? Даже он? Он пришел говорить, а не слушать. Потому что надо было — хоть к кому-то. Он готов был рвать и метать, безжалостный повелитель полярных ночей. И — не мог. Он был сильнее меня и хуже переносил бессилие. А еще — он не слушал. Он кричал, что здешний гам его доконает, он спрашивал, как я вообще умудряюсь хоть что-то разбирать тут, не то что подслушивать его. Но ему не нужны были ответы. А мне…
Я опять, в который раз, пыталась докричаться до Уккарона — и ничего. Полубезумный, он стоял на страже его слишком давно. И продолжал стоять. Как, почему, откуда? Он почти не понимает слов, он только чует Силу — и делит ее на своих и чужих. И стоит. До сих пор. Наверное, единственный из нас, что бы не мнили и не думали остальные. А еще… он что-то знает, не может не знать. Но молчит. Не хочет сказать? Не может? Или я снова спрашиваю — не то и не так?