Семен Иванович покраснел.
— Я, собственно, не совсем с вами согласен, хотя, признаться, давно уже отошел от литературы, больше вращался в кругах партийных, и, правду сказать, лучшие люди там редко уживались.
— «Собственно — не признавали, признаться — не уживались», — медленно повторил Стагаевский и яростно посмотрел на Семена Ивановича. — Эх вы, ре-вол-лю-цио-нер! Вам бы в швальне штаны шить!
— Все это самооплевыванье, — вмешался Алексей. — Довольно! Ты мне надоел. Заладил одну пластинку и крутит, крутит, даже в ушах звенит.
— Арестант! — ответил Сташевский и залпом выпил свой стакан.
От сантуринского кружилась голова. Хотелось говорить без умолку. Девушка за соседним столиком пустила к потолку воздушный шар — красный и большой. Дым качался над нами, и дружно хохотали греки. Я встал.
— Вы прекрасны, — сказал я девушке. Ее спутник повернулся ко мне вместе со стулом. — Но вы совсем не знаете, как жить. Сейчас я расскажу вам, одну минуту, вот только налью вина.
— Ура! — крикнул некстати старый грек.
Спутник девушки пожал плечами и отвернулся.
— Довольно философии! — закричал Алексей. — Пей! Залей свои туманные мозги, пока они не разгорелись. Смойся же ты, клюквенный экстракт, чертов революционер! Кто вам сказал, что надо думать? Это совсем не обязательно. Это не продлит вашу жизнь ни на минуту.
Старый грек в котелке и широких брюках подошел к нам и захихикал. Нос у него был кверху широкий, как клюв. Он хлопнул меня по плечу.
— Видал мастику? Видал мастику? — Он завертел перед носом зеленой бутылкой. — Кала мера! Пей!
Маслянистая мастика жгла горло. Ночь шумела ветром и прибоем. Красный воздушный шар сморщился и упал. В углу угрожающе двигали стульями вертлявые юноши в панамах.
— Эй вы, венизелосцы, уймитесь! — крикнул им Алексей, выждал, пока они притихли, и запел:
Наша жизнь коротка,
Все уносит с собой.
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Греки звенели в такт песне пустыми стаканами. Их потные лбы отражали, как тусклые рефлекторы, свет медной лампы. Под самой лампой сидел лысый шкипер, голова его сверкала исполинским бильярдным шаром.
Табачный туман метался по комнате под ударами ветра и рвался, как истлевшая шаль. Мы все качались в такт. Качались лампы, и окна, и акации за ними, и таверна была похожа на каюту старого корабля.
Я встал, подошел к столику, где сидела девушка, и поставил около нее свой стакан:
— Давайте меняться!
Она взглянула на меня с изумлением. Я взял ее стакан и залпом выпил. Ночь ходила размахами, как маятник. Когда маятник падал — коротко и стремительно шумел ветер, когда подымался — занавески на окне улетали на улицу.