Квартал малолюден, тих, но неожиданно я перестаю слышать наши шаги, и скрип тележки, и сиплое дыхание Жёвки. Нас вытеснили местные звуки: резкий крик ворон, резкая музыка из открытой форточки, далёкий визг тормозов. Мы стали подвижным, бесшумным сном. Я заметил, как вспыхнула (цвет ясный, алый, но зловещий в своей беспричинности) ветка березы и покраснел край яркого золотистого неба. Солнечный луч тёк по фасаду все медленнее, гуще, из багряного становясь багровым; стекло витрины рдело невозможными при таком освещении (чистое небо, утреннее солнце) багровыми бликами; повеселевший кулак Мухи, стучащий в темную тяжёлую дверь аптеки, налился чёрной венозной кровью. Я сморгнул.
— Кто там? — спрашивает голос из-за двери.
— Открой и увидишь, — отвечаем мы.
Аптека (пестрота мелкого, яркого на смутно-белом фоне стен) ничем не отличалась от наших. Сквозняк носил по залу прохладные запахи. Впустивший нас мальчишка стоял ошеломлённо, покорно, и чем яснее он понимал, что впустил не тех, тем терпеливее и тупее становилось его испуганное лицо.
Из подсобного помещения выдавилась дородная тетка в красной шапке набекрень.
— Привезли? — прогрохотала она и, приглядевшись (задвигались затейливые пучки волос, растущих из родинок), сердито фыркнула: — Переучёт!
— Да ладно, — сказал я. — Всего лишь пачку аспирина и немного информации.
— Вы не местные, — сказала тетка осуждающе. Отличная, плотной вязки шапка была ей мала и медленно, неуклонно сползала к уху, снизу тяжело и грубо подпираемому огромной золотой серьгой.
— Мы с Финбана.
— А здесь чо забыли?
Муха занервничал и сделал ошибку.
— Слушай, мать. Просто скажи…
— Сыночку! — взвыла тетка мощно, избоченилась и пошла честить белый свет, налегая на гласные, которые в местном диалекте оказались вдвое протяжнее наших. Фиговидец навострил уши и быстро полез в карман за блокнотиком, как будто бумага и карандаш могли сфотографировать напевную округлую брань.
— Девушка, — начал я, следя за ползущей, ползущей шапкой. В этот момент от удара ноги распахнулась входная дверь.
— Пуля! — обрадованно взметнулась девушка. — Шпиёны заявились!
Ровно строчащая рука Фиговидца застыла. Я обернулся, и мне осклабилось лицо безобразное, беспощадное, бесстыжее. Пока я снимал очки, пока над кучкой теснящихся за Пулей серых фигур сама собой поднималась для суеверного оберега чья-то рука, он смотрел неотрывно (глаза оставались неподвижными, серые на сером), не помня слов, давясь собственным молчанием, как рыба — воздухом. По мере того как он осознавал, кого видит, иные слова всплывали из глубин его подсознания.