— Как Вам это нравится, Гришенька, ведь это же халтура, — сказал он пренебрежительным тоном.
Много было подобных случаев…
Как-то раз он пожаловался, назвав имя одного музыковеда:
— Вы знаете, какие слухи он распространяет обо мне? — Что я записываю на манжетах гармонические последования в Третьем концерте Прокофьева, чтобы не забыть.
Это была, разумеется, очевидная нелепость, и я ему сказал, что ничего не поделаешь, приходится терпеть — это и есть слава. И он, как ребенок, сразу успокоился и заговорил о другом.
Его звонки бывали, так сказать, разного содержания; был, к примеру, такой.
Однажды получилось, что на оба объявленных рядом его концерта (абонементный и вне абонемента) я пошел один. Он заметил это. Позвонил: как поживает моя жена, здорова ли, и когда я объяснил, почему она не смогла быть, спросил:
— Но вы, — здесь он замялся, подыскивая слово, — вы… вместе?
Вот, оказывается, что он подумал! — и был очень доволен, что все в порядке.
В феврале 1975 года (для точности — 14-го числа) я играл свой очередной концерт в концертном зале Института (программа была такая: Соната G-dur Шуберта и два опуса Брамса — 118-й и 119-й). В антракте ко мне по традиции зашел мой близкий друг, Леонид Брумберг, вернее, на этот раз почему-то вбежал — непривычно бледный, явно не в себе; жена тоже была выбита из колеи.
«Что такое?! Ну, думаю, — наверное, здорово сегодня играю!»
— Давай, продолжай в том же духе, держись, — взволнованно проговорил он, — играй как следует!
Наконец, отыграл. В артистической один знакомый говорит:
— Ты знаешь, — был Гилельс!
Я принял это за остроту. Что тут скажешь?
— Если был, — отшучиваюсь, — пусть придет сюда.
В этот момент откинулась портьера — и вошел он!
Я онемел.
— Что же ты молчишь, — спасла положение моя первая учительница музыки, — скажи «спасибо».
Но я не мог сказать и этого.
Он подал руку:
— Очень хотела прийти Леночка, но она плохо себя почувствовала.
И все; повернулся и ушел.
Как мне потом рассказывали, его появление перед началом концерта подействовало на моих знакомых как шок. Заметив это (некоторых педагогов Института он знал), Гилельс объяснил:
«Я увидел афишу в городе, и меня заинтересовала программа».
А на следующее утро он позвонил. Последую за Пастернаком: «Запомню и не разбазарю»…
Что ж! Вот и получила оправдание моя музыкальная биография. Заканчивая разговор, он сказал, что хочет подарить мне пластинки и завтра будет в консерватории к такому-то часу; если я смогу подойти, он их принесет.
Задолго до назначенного часа я ждал его в раздевалке Малого зала.