Кроме того, мы познакомились в зрительном зале театра в Линце, и наша дружба развилась из этого знакомства. Дружба, которая началась в небольшом провинциальном театре, продолжилась в Венской опере и Бург-театре и в конце концов закончилась в Байройте, где я сидел на вагнеровских фестивалях в качестве гостя рейхсканцлера Адольфа Гитлера.
Гитлер от природы питал страсть к концертному залу. Я убежден, что она связана с впечатлениями его раннего детства, особенно в Ламбахе. Я не могу вспомнить наверняка, рассказывал ли он мне когда-нибудь что-нибудь о выступлениях бенедиктинского хора. Здесь память меня подводит, но я думаю, что при более тщательном изучении можно обнаружить, что он, вероятно, был вездесущ. Как хорист он имел доступ всюду и, наверное, заинтересовался и другими музыкальными постановками. Прекрасная сцена в стиле барокко была своего рода жемчужиной, и я могу себе представить, что пение на ней в хоре должно было увлечь человека музыкой вообще.
Как двенадцатилетним мальчиком он ходил в Земельный театр Линца из Леондинга, Гитлер описывает в «Майн кампф» следующим образом: «В столице провинции Верхняя Австрия в то время имелся концертный зал, который был относительно неплохим. Там исполняли все. Когда мне было двенадцать лет, я впервые увидел «Вильгельма Телля», а несколько месяцев спустя услышал свою первую оперу «Лоэнгрин». Она сразу же меня зацепила. Мое юношеское увлечение маэстро из Байройта не знало границ. Меня снова и снова привлекали его произведения, и сейчас я считаю, что мне особенно повезло, что я видел скромные провинциальные постановки, так как я знал, что они могут быть еще лучше».
Очень хорошо сказано! Если бы спросили мое мнение, я бы не отозвался так хорошо о Земельном театре Линца. Наверное, из-за того, что чувствовал: мне суждено в будущем быть в нем дирижером, я был более критичен в оценке всего, что в нем было, включая оркестр. Но я, вероятно, был лишен этой способности сильно сопереживать, которая давала ему возможность не замечать явные несоответствия месту и поддерживать иллюзию исполнения произведения. У меня часто возникало впечатление, что независимо от количества недостатков в постановке он видел только художественное содержание самого произведения. Когда по недосмотру рабочего сцены Лоэнгрин выпал из баркаса и, покрытый опилками, вышел из «моря», чтобы залезть назад в баркас и продолжить свое путешествие – отчего смеялся до колик не только зрительный зал, но и Эльза, – даже это не отвлекло его внимание от красоты постановки. В конце концов, какое отношение имеют эти забавные эпизоды к высокой идее великого мастера, которая им владела во время сочинения оперы? Но, несмотря на свою необычную способность не придавать значения вещам, не относящимся к делу, он мог быть и суровым, резким критиком.