Щелкнула зажигалка, задышал у его губ сигаретный огонек.
– Зачем ты мне это говоришь? – чуть слышно произнесла Глаша.
Она чувствовала, что щеки у нее пылают жарче дышащего сигаретного пепла.
– А что еще я могу тебе сказать? Как ты решишь, так и будет.
Его проницательность иногда казалась ей пугающей, какой-то сверхъестественной. Ну как он узнал?.. Да и что узнал, Господи?! Она и сама ничего еще не знает.
– Расскажи про Испанию, – попросил Лазарь. – Что самое интересное было?
Времени у него всегда не хватало, и поэтому он всегда просил ее рассказывать сразу о самом интересном, что было в путешествии, в книге, в фильме. Как голливудский продюсер. Глаша где-то слышала, что голливудские продюсеры читают первые три страницы из присылаемых им сценариев, и если на этих трех страницах ничего их не увлечет, то дальше читать уже не станут.
Действительно ли голливудские продюсеры так поступают, она не знала. Но Лазарь всегда действовал именно так. И не очень было понятно почему – из-за своей жесткой взрослой занятости или, наоборот, из-за совсем не взрослого своего интереса к жизни. Наверное, в равной мере из-за того и из-за другого.
Глаша никогда не знала затруднений в том, чтобы отыскать для него самое интересное в ворохе своих впечатлений. Вот и сейчас она собралась уже рассказать ему, что крыши домов, построенных Гауди, повторяют форму осенних листьев, – и вдруг поняла, что не может рассказать ему об этом. Потому что об осенних листьях крыш рассказывал ей Виталий и оттого эта барселонская подробность перестала быть подробностью общей и обыкновенной, а появилось в ней что-то личное и даже тайное.
«А ведь это всегда теперь будет так, – поняла Глаша. – О Виталии я вспоминаю и вспоминаю, помимо собственной воли. И я просто не смогу скрывать это от Лазаря. У меня не получится, даже если бы я этого хотела. А разве я этого хочу?»
Не хотела она ничего скрывать, это было ей понятно. Но все остальное – вся ее дальнейшая жизнь – непонятно ей было совершенно.
– Барселона – красивый город, – проговорила она.
Лазарь вздохнул.
– Ты устала, – сказал он. – А за мной в шесть утра машина придет. Давай поспим.
Он лег, обнял ее. Что-то прощальное было в том, как он это сделал.
И не знала она, что чувствует от того, что это понимает, – горечь или облегчение?
Глаша работала в Пушкинском заповеднике десять лет. И не было за эти годы ни дня, когда она почувствовала бы недоумение, разочарование, досаду или посетило бы ее ощущение бессмысленности того, чем она занята.
Конечно, люди жили здесь так же, как повсюду. Их отношения друг с другом и с собственной жизнью трудно было считать абсолютно осмысленными. Но смысл этих мест заключался не в людях – он был необъясним словами, неуловим и вместе с тем так очевиден, что его не надо было даже искать.