– Послужишь коль ликвидацией имучества страдают белые-то, – фантазировал я, невольно краснея под упорными дымчатыми огоньками пенсне. – Не явишься на мобилизацию – корову берут, или там еще что… Послужишь тут!
– А из каких ты? Губернии, то есть волости? – Мы екатиринославские. Мастеровой я, на чугунно-литейном…
Романовский полушубок откинулся на спинку тачанки. Долго молчавший седок со «старорежимным» лицом снял пенсне, подышал на стекла, вытерев их чистым платком и сказал мне, растягивая слова и медленно водя языком по верхней губе, полуприкрытой пушистыми усами:
– Так-с. Прекрасно. Даже великолепно. Но скажите, пожалуйста, мой дорогой, как это все-таки вышло, что вы не уехали со всеми на Босфор, а попали в плен и теперь выступаете, так сказать «а ля мужик»?
«Мой дорогой» немного помедлил с ответом и, решив, что первая карта бита, поставил то, что осталось от жизни, на другую. «Мой дорогой» ответил спокойно, поскольку говорить спокойно позволяла ему дрожь в замерзающем теле:
– Как? Очень просто, мон шер: Меня, больного тифом забыли в лазарете. Просто, до глупого. Принимаю же я вид очень «де простой» потому, что так легче сохранить свою физиономию от рук и нагаек ваших рыцарей без страха и упрека.
– Однако, вы не из робких, – заметил «моншер».
– Ноблесс оближ… – улыбнулся я. Молодой офицер, широко открыв детские глаза, смотрел на меня, то на товарища.
– Значит, ты… значит, вы… – путался молодой. – «Золотопогонник»? Офицер ихний?
– Нет, я не офицер…
– Ну, так зознательный белый? Который за буржуазию?..
* * *
Колония казалась мертвой. Ни огней, ни голосов, кроме пылавшей крайней усадьбы, вокруг которой располагалась наша сотня, сонно переругиваясь и прикрываясь от дождя соломой.
Я обошел широкую с белыми заборами улицу, заглядывая в каждый дом, стучал в те двери, за которыми казалось, таилась жизнь. Мне не отвечали. У школы с выбитыми стеклами, казавшимися издали выколотыми глазами какого-то допотопного чудовища, стоял юзовский рабочий, уже без галстука. Он звал кого-то охрипшим голосом, сложив трубочкой жилистые свои руки у рта:
– Петро-о-о, а Петроооо… – падал его резкий крик в дождь и предутреннюю мглу… – Хади сюды-ы-ыыы…
Слегка задержавшись, я спросил наудачу: – «Что, жратву нашли?»
Не опуская своего рупора, отчего голос его, оборвавшийся на крике, стал еще глуше, парень ответил гордо: – «Щоб я да не найшов?» – тут он указал глазами на разгромленную школу – «Уже галушки варят… Петро-ооо, сукин ты сы-ы-ын!..»
Я остановился, обождал, пока из дождя и мглы ответили: «Сичааас…» – и сказал, не надеясь на ответ: – «Галушки? Вот бы мне…»