стой же… пойди сюда… какого черта ты с собой сотворила…» Изабелла в разлетающемся марокканском кафтане, словно вытканном золотом, да он и выткан золотом, с золотыми серьгами в ушах, с золотыми цепями вокруг шеи, красавица Изабелла Хэллек, которая выглядит слишком молоденькой, чтобы иметь даже такую маленькую дочку, смеется, восклицает: «Ах, пожалуйста, остановите ее, ей давно пора быть в постели, просто не понимаю, как такое могло случиться, как она сумела удрать сверху…» Кирстен поймана, Кирстен вырывается, понимая своим хитрым умишком, что маминым гостям совсем не хочется, чтобы ребенок в истерике бился и брыкался; зная, что взрослые по-настоящему не применят к ней силу — только потом, только завтра мама накажет ее, но ведь это же не сегодня. И Кирстен вырывается, и бежит, взвизгивая, хохоча — разгоряченная, отчаянная, непредсказуемая, — мечется, ныряет, как потревоженная оса, ночная рубашка почти совсем съехала с плечика… и вот она уже в гостиной, и несколько мужчин, стоящих у камина, поворачиваются, смотрят на нее в изумлении, без улыбки, без всякого умиления… и тут вдруг появляется Ник, Ник Мартене, дядя Ник, он идет к ней, наклоняется, хлопает в ладоши, ухмыляется, улыбается, он подхватывает ее на руки и держит, а она отбивается, кричит… «Кто это у нас тут, кто эта
озорная девчонка, почему она внизу, вместо того чтобы спать, а? Но пошалила — и хватит…»
Она вырывается, пинает его, пронзительно взвизгивает, а дядя Ник несет ее из комнаты и вверх по лестнице, бранит, целует в лобик: «Спать пора, лапочка, спать, хватит, время для игры прошло… перестань лягаться… пора в кроватку, ночь, возьмешь мишку и заснешь, и все будет хорошо…» Наверху лестницы он вроде бы уже всерьез сердится: малышка Кирстен лягнула его в живот, малышка Кирстен вымазала малиновой помадой грудь его белой рубашки… потеряв терпение, он встряхивает ее, опускает на пол и уже явно обращается к кому-то другому… к Изабелле… Изабелле, которая бесшумно поднялась следом за ними по лестнице: «Иисусе Христе, да неужели ты не можешь навести порядок с собственными детьми, неужели ты ни в чем не можешь навести порядок…»
Конечно же, он говорит это так, не серьезно. Хотя зубы у Ника сжаты, лицо красное, как кирпич, карие глаза сузились, так что в щелочках, точно крошечные рыбки, лишь поблескивает радужная оболочка, — не может же он всерьез рассердиться на Кирстен: ведь он обожает ее. «Ты только взгляни на мою рубашку, — говорит Ник, — черт побери. Изабелла, как девочка очутилась внизу? Она же носилась как сумасшедшая, она могла расшибиться…»