недели… должен признаться, я тоже пошел: мне всегда любопытны «диссиденты»… и поэты… и вечер оказался полным провалом: Григорий стоял на авансцене и читал свои стихи по-русски — нечто абсолютно непонятное, галиматья, он раскачивался с закрытыми глазами, читал страстно, потел — словом, все было по-настоящему и, естественно, зрелище весьма волнующее… развлекательное — на какое-то время. На сцене, конечно, были переводчики, и они собирались переводить стихи на английский, но Григорий впал в транс или сделал вид, будто он в трансе, и не давал им читать… и зрители постепенно начали уходить, маленькими виноватыми группками… пока нас не осталось всего несколько человек. Но потом все говорили — и это было напечатано! — какой это «мужественный» человек и «потрясающий поэт».
Оуэн хохочет, вторя ему. Широкие плечи Оуэна дрожат.
— Вы так и сказали ей: «У вас же двое таких прелестных детей», — говорит Оуэн. — Хотелось бы мне видеть лицо сучки!
В те давние времена, в те давние годы, готовясь к отъезду в летний лагерь — а Оуэна в течение нескольких лет отправляли в Ныо-Гэмпшир, потом однажды отправили в «оздоровительный лагерь» в Кэтскилз, — он ставил на пол своей комнаты — иногда за две недели до отъезда — один-единственный большущий чемодан, который собирался брать с собой. Перспектива поездки в лагерь всегда вызывала у него невероятно радостное волнение: в детстве он обладал прекрасной способностью забывать огорчения. Итак, чемодан вынимали из стенного шкафа — мальчику потакали, миссис Салмен помогала уложить белье, носки, полотенце, банные принадлежности, словно он уезжал на другое утро, и он проводил долгие часы, просто глядя на открытый чемодан, листая глянцевые цветные брошюры с видами лагеря и перечитывая инструкции к фотоаппарату «полароид». Когда наступало утро отъезда, у него чуть ли не поднималась температура от лихорадочного волнения.
И вот теперь в комнатенке, отведенной ему на Бидарт — стрит, 667, Оуэн Хэллек раскладывает на койке свой костюм убийцы, нож, моток тонкой прочной беспощадной проволоки, темные замшевые перчатки, карманный фонарик, бутылочку с хлороформом, красную коробочку с таблеткой. Он не ходит по комнате, он стоит неподвижно, смотрит, созерцает. Другие «голуби» не мешают ему, даже не зовут его есть. Он находится в состоянии ожидания, в состоянии священнодействия, а возможно, рассуждают они — ибо это достаточно проницательные молодые мужчины и женщины, — он просто заточил себя, как держат в заточении ищейку, и может быть — очень даже может быть (ибо другие «голуби» и примкнувшие к «голубям» по мере приближения момента «удара» не раз поступали поистине непредсказуемо) — опасен.