Край салфетки вдруг полыхнул огнем, грохнул выстрел и Липунов с выражением даже не боли — огромного изумления на лице — стал падать, запрокидываясь, подламываясь в коленках, уронив руку, из которой со стуком выпал револьвер. Улыбка Тягунова была прямо-таки волчьей. Глаза Липунова тускнели, лицо застыло, он шумно рухнул…
Три выстрела прогремели, едва не слившись в один. В руке отпрянувшей от дивана Нины тускло поблескивал «бульдог». Должно быть, укрытый прежде в пышном рукаве. Не ожидавший такого от женщины Савельев застыл в изумлении — а Тягунов рухнул лицом на стол, на салфетку с укрытым под ней оружием, да так и остался неподвижным, уткнувшись лицом в скатерть, нелепо свесив правую руку…
И тогда выстрелил Савельев — дважды, навскидку, думая об одном: как бы не промахнуться. Не промахнулся. Хрупкая фигурка в пышном платье, выпустив револьвер, стала заваливаться на пол. Савельев так и стоял с пистолетом в руке. Князь издал нечто вроде звериного рычания — но на лице его была совершеннейшая растерянность, он застыл, откинувшись на спинку дивана, медленно осознавая происходящее.
Дверь приоткрылась, просунулась чья-то встревожено-глупая рожа в пудреном паричке. Савельев прыгнул к ней, врезал по скуле рукояткой пистолета, прикрикнул:
— Пшел вон! Его сиятельство лучше знают!
Рожа моментально исчезла. Поплотнее прикрыв дверь, Савельев подошел к дивану, держа пистолет в опущенной руке. Князь поднял на него взгляд, в котором мешались разнообразнейшие чувства — ярость, боль, недоумение…
— Все это — чистейшая правда, — сказал Савельев холодно, резко. — Она ему не сестра, а многолетняя любовница. И ты, Федька, им был нужен исключительно затем, чтобы помочь проникнуть с бомбами и пистолетами в Головинский дворец, когда там будет прием…
— Да как ты смеешь так… — почти прошептал князь. — Какой я тебе Федька… Ты ж не купец…
Не было ни сострадания, ни жалости — один только служебный долг. Да и не хотелось жалеть этого субъекта, своими забавами едва не вызвавшего (пусть и не ведая о том) грандиозный исторический катаклизм…
А потому Савельев левой рукой, без малейших колебаний влепил его сиятельству оглушительную пощечину. И продолжал столь же холодно:
— А кто ж ты еще, чадушко неразумное. Кот ученый? Федька-дурачок, и никак иначе…
Его прошиб запоздалый страх, заставивший облиться холодным потом: если бы не Хомяков… господи, если бы не Хомяков, могло так тряхнуть Историю и Время, что от многого и от многих (в том числе от батальона, от него самого) не осталось бы ни следа…
— Ты не купец… — повторил князь, уставясь на него ненавидяще, схватившись за побагровевшую щеку. — Танюша…