Она поцеловала Грекова, потом Ленку, потом Валентину – история с Лешкиным спасением, сначала от нее тщательно скрываемая, со временем стала достоянием семейной гласности.
Ленка уже ревела вовсю – дети давно стали для нее своими, и расставаться было тяжело. Машка тоже заревела из солидарности. Лешечек крепился, но видно было, что из последних сил.
– Все, – снова проявила инициативу Женька. – Долгие проводы – лишние слезы. Пошли в вагон.
Греков занес в купе их вещи, поцеловал всех троих и вышел на перрон. Там случайно услышал беседу своих дам.
– Я даже ненавидеть тебя теперь не могу, – жаловалась Валентине Авдеева. – Хотя ты, конечно, стерва.
– А то… – лениво соглашалась Валентина.
При виде Грекова выяснение отношений мгновенно завершилось.
– Вот жениться бы на обеих, – неожиданно для себя самого вырвалось у него.
– Перебьешься, – мгновенно отреагировала Ленка.
– Мечтатель ты наш, – спокойно прокомментировала Валентина.
Поезд запыхтел сжатым воздухом и лениво тронулся. В окно впиявились два приплюснутых детских носа. Чуть позади детей стояла Женька.
Она плакала и махала им рукой.
Ленка Авдеева плакала тоже.
И даже Валентина как-то странно вздохнула, доставая очередную сигарету – курить она пока так и не бросила. Еще через пять минут и огоньков на последнем вагоне не стало видно. Остался лишь вечный вокзальный запах: дымка и дальних странствий.
– Ну что, девочки, по домам? – спросил Греков. – Кого куда везти?
– Я Авдееву сама отвезу, – сказала Валентина, и они, демонстративно обогнав Грекова, скоро скрылись в дверях вокзального здания.
А Греков остановился под фонарем, еще раз посмотрел вдоль перрона. В нескольких километрах отсюда в маленьком купе ехала когда-то родная ему Женька. И сейчас родной ему Лешка. И, похоже, почти родная ему Машка.
Господи, и что это делается на земле?
А что ему делать с этими двумя любимыми женщинами? Как ему быть в этом вопросе? Кто просветит? Кто наставит?
Он вдохнул полной грудью зимний вокзальный воздух. Эх, уехать бы за пару тысяч километров! Но сам же понимал, что это ровным счетом ничего не решит.
– До чего же тяжелая штука – жизнь, – вслух негромко сказал Греков. А завершил мысль снова нестандартно: – Но до чего же приятная!