— Вот вышла последняя группа, — сказала она.
Даниэла не спускала глаз с непонятной ей татуировки.
— Может, дадут ужин? Целые сутки как мы ничего не ели, — прошептала девушка.
Что это за слова «фельд хурэ», что означает эта странная немецкая надпись? Что это за знак, которым отметили их всех? По правде говоря, собирались ведь всех клеймить знаком еще в гетто. Вначале, когда вышел немецкий приказ, по которому все евреи обязаны носить повязку на левом рукаве, он причинил большую боль. Стыд жег всем лицо. После этого приказа многие старались не появляться на улице, чтобы никто не видел этой повязки на их рукаве. Через какое-то время это стало привычным, обыденным. Опять появились в гетто евреи со всяческими занятиями — продавали, покупали, вели разные дела. Жизнь в гетто шла своим чередом, никто уже не обращал внимания на знак на левом рукаве. Наоборот: родители следили за детьми, а дети за родителями, чтобы при выходе на улицу не забывали надеть повязку. В семьях, где еще следили за чистотой, матери тратили последний обмылок, чтобы выстирать повязку позора. Невесты в гетто преподносили своим женихам знаки позора, сшитые из шелка.
Затем вышел указ немцев, по которому знак отличия евреи должны вшить в одежду. И к этому тоже притерпелись, даже быстрее, чем к первому указу. Многие считали это более удобным, так как знак, вшитый в одежду, избавлял их от вечной необходимости помнить о нем при выходе на улицу.
«Но этот новый знак „Фельд хурэ“ — что он означает? — размышляла Даниэла. — Что общего между этим знаком и трудовым лагерем».
Девушка, лежавшая рядом, увидела, что Даниэла не спускает взгляда с выжженной на ее груди надписи.
— Нас отметили особой печатью, — сказала девушка.
— Что означает этот знак? — спросила другая.
Черноглазая объяснила:
— С сего дня и впредь мы являемся собственностью немецкого государства. Мои родители до войны промышляли лошадьми. За два дня до начала военных действий к нам пришли чиновники польского правительства и стали клеймить лошадей печатью «Собственность государства». С тех пор нам нельзя было пользоваться этими лошадьми. Тут-то же самое: поставленные на нас клейма — доказательства, что мы являемся собственностью немецкого государства. До конца войны мы являемся собственностью немецкого государства. Будет хотя бы кому о нас позаботиться. Не как в гетто, где мы безхозные, и каждый владеющий немецкой речью мог над нами издеваться и делать, что ему заблагорассудится.
Феля подняла голову, посмотрела на девушку, разъясняющую значение этого знака и опять уставилась в пол. Ее сердце подсказывает совсем иное. В памяти всплывают отдельные фразы, намеки, услышанные ею от дружинников. Еще в «Дулаге» ей сказали: «Это особенный этап, транспорт, ничего общего не имеющий с трудовыми лагерями…» Тогда она не придавала значения этим словам. И только теперь до нее начинает доходить многое, чему раньше она не придавала значения. Только теперь она постигает истину: в этап были выбраны самые красивые девушки. Ведь сам Моник составлял списки. Феля знает, что до тех пор он лично не принимал никакого участия в подготовке «акций» для трудовых лагерей. Они обычно готовились милицией, под руководством «особого наблюдателя» от немцев. Он давал указания дружинникам, чтобы ловили только тех девушек, которые не работают в мастерских. На сей раз «акция» велась под началом гестапо, и никто из «особого наблюдения» не появлялся. Почему сейчас в это дело вмешалось гестапо? Почему послали девушек, работавших в мастерских? И главное: чем объяснить, что отсюда не освободили ни одну из них? А тут ведь есть дочери геттовской знати. С каких это пор деньги перестали соблазнять деятелей юденрата? А протекция?