Хлкараклис выгорел, тучи рассеялись, горы отдохнули. Сто мальчиков и девочек десяти-пятнадцати лет приведены были в лагерь Гасан-хана. Войско возвратилось с барабанным боем и плясом.
Вот уже палачи точат шашки, муллы заостряют язык, собираясь детей христовых принести в жертву Али.
Увы, увы, дорогой мой народ армянский! Такой ли ты участи был достоин!
Наступает вечер — и увы! — волки, медведи, дикие звери придут с гор и там, где вы обитали, начнут справлять свой пир.
Кто теперь услышит голос матерей, молитву отцов, игры и смех детей, богослужение и звон колокольный, — здесь, где одни трупы?
Зверям останется все вокруг. Они будут ночью здесь пировать.
Уйдем, уйдем — я весь трепещу. Да и кто осмелится подойти близко?
А что же будет с детьми?
В лагере у Гасан-хана будут плакать они — и никто не промолвит им ласкового слова. Они будут сгорать от тоски, изнывать — и никто им не посочувствует. Будут они курицей кричать в руках какого-нибудь хана или просто перса либо умрут от страха, либо вонзят себе нож в сердце, с собой покончат, либо, не выдержав мук, примут ислам.
Кто, услыхав об этом, не ужаснется?
Посмотрим, куда же девались эти невинные ягнята…
К счастью нашему или несчастью — мрак окутал землю. Нас никто не увидит и не захватит в плен.
В ночной тьме виднеется смутное очертание, купол острием торчит, стены разрушены, — видно, немало испытали молний и землетрясений, — двери и окна выбиты, ризницы и алтарь в руинах, все печально. Это — апаранская церковь[136]. Здесь тысячи воров и разбойников, собрав детей невинных армян, скрутив им руки, завязав рты и глаза, вместо молитв и литургий приносят их в жертву своей злой ярости.
Когда-то армянские цари, князья, дворяне, вдыхая благовонье разнообразных цветов апаранских, услаждались вкусом бесподобных здешних источников, проводили вдали от зноя летнее время. Их прохладившееся, освеженное сердце загоралось божественной любовью, и вместе с благоуханием цветов, хором птиц пернатых, вечером и утром, воссылали они сердечные молитвы и просьбы свои к небу.
Тут и сейчас, из-под обвалившегося холма, где стояли дворцы Вагаршака, Тиграна, Трдата, вытекает обильная вода — ее достало бы на добрых четыре мельницы. В недрах Алагяза, под землею прокладывает она себе путь и, прорвав земную поверхность, с пеной у рта и свирепым взором, бешено вырывается наружу, желая видеть лик увенчавших ее, освежить их сердца, перед отходом ко сну и в миг пробуждения, похитить с лица их росу небес и опрыскать их своей росою… Но, увы! — видя, что все там, вверху, разрушено, что построенный над нею дворец обвалился, церковь в руинах, что кругом лежат в обломках окровавленные, мохом покрывшиеся камни ее оснований и алтаря, вновь открывает она уста и глотает слезу, — обратно в нутро загоняет, — кружится, крутится вокруг холма, обрывает цветы и травы, потом тихо подавляет голос в недрах своих, закрывает очи, растекается по земле, по каменьям, снова уходит в землю и, одной половиной своей превратившись в ручей, бежит на равнину ереванскую прохладить хотя бы ее сожженное, испепеленное сердце, поведать горе и несчастье Апарана — Эчмиадзину, Вагаршапату, Армавиру, реке Араке, Масису и смешаться с горькой слезою его