, цветик весенний, касатик ты мой яркий, маргаритка моя… что ж ты руки скрестила… сокрушаешься?., стоишь, как убитая?..
Зангу[52] рядом, погоди немножко, мы проводим Агаси… душа его не успеет еще долететь до неба… мы раньше него там будем, не горюй… Слушай, я спою тебе песню про него:
Агаси… дитя мое… джан…
Наша гордость, венец ты наш…
Нет гордости… венца у нас, нет,
Нет меча и ружья у нас нет…
Жизнь померкла… погас мой свет…
Агаси-джан, Агаси!.. А ты, горемычный… Долго ты будешь спать? Ладно, ладно… иди… сына твоего увели… иди, кинься в воду… мы за тобой сейчас следом…
Несчастный отец за это время успел десять раз отправиться на тот свет и обратно вернуться… Только подымет голову, опять его ударят по темени и столкнут в пропасть. С одной стороны молодая, двадцатилетняя сноха била, колотила себя по голове, трепала себе волосы, с другой — бедная его старуха-жена. Ни одежи на них уже не было, ни живого места на лице. Все они истрепали и изодрали. Лачак, ошмаг, лоб, грудь — все стало красным от крови, словно кумач.
Что делалось с молодухой — и не приведи бог! Она стыдилась громко рыдать — и оттого еще сильней жгло ее горе, еще больше она терзалась… Ей хотелось разодрать себе грудь, броситься куда-нибудь вниз головой.
Они обе, лишь только услыхали роковую весть, тоже словно обезумели, спрятались в ацатун и стояли там, как вкопанные, — одна в одном углу, другая — в другом.
Да и недобрые, страшные сны привиделись в ту ночь им обеим. Матери привиделось, что конь Агаси во время джигитовки споткнулся и упал. Подбежала она обнять сына, — да так и вскочила. А молодуха видела свадьбу, и что будто напали разбойники, Агаси на каком-то сером коне погнал разбойников и рубил их шашкой, а потом скрылся в пыли и тумане. Сверстницы молодухи хотели ее удержать, она выдернула полу, — бросилась было ему вслед, но упала ничком, открыла глаза — а дом кругом ходит.
Когда ей сейчас вдруг живо представилось, что произошло, она так вскрикнула, так завопила, что в самых небесах было слышно, а стены так и загудели. Услыхав дикий крик невестки, старуха отскочила на добрые пять гязов, словно шашку вонзили ей в самое нутро. Потом, громко вопя, вырывая себе волосы, схватила невестку за руку, выскочила из ацатуна и повалилась перед своим полумертвым мужем. Она скребла ногтями землю, посыпала себе голову и, подобно только что зарезанной курице, у которой еще кровь не остыла, билась ногами и лицом об камни, — как уже было описано. Ах, я не хочу распространяться подробнее, — то, что они делали и говорили, сожгло бы, испепелило бы сердце слушателя.