Кое-как мы установили равновесие. Красный луч бил прямо в глаза, острый и торжественный. И тогда Сережка, по-прежнему ничего не объясняя — да и времени не было объяснять! — велел мне слушать и повторять за ним.
— Солнцем горящим и не сгорающим… — начал Сережка суровым голосом. — Повторяй!
— Солнцем горящим и не сгорающим… — повторил я.
— Водой бушующей и не стихающей… Повторяй!
— Водой бушующей и не стихающей… — произнес я, и мне показалось, что мы с Сережкой в океане и волны захлестывают нас с головой.
— И жизнью самой…
— И жизнью самой…
— Клянусь пробиться ко всем тайнам, разорвать все цепи и сделать людей всемогущими!
Следом, я чувствовал, должен раздаться гром и сверкнуть молния. Но небо было ясно, грома и молнии не было. Были только Сережкины страшные глаза.
— И пусть поразят меня Фобос и Деймос — Страх и Ужас, — медленно сказал Сережка, — пусть они придут за мной, если я сдамся и сойду с пути!
Красный луч бил не переставая. Он все разрастался. Теперь он не жег, а грел, и вот над лесом появилось солнце.
Я оглянулся. В сверкании молодого солнца приземистое трехэтажное здание нашего лагеря казалось фантастическим кораблем. Полукруглая веранда, огражденная деревянными поручнями-рейками, была кормой. Выступавшая каменистая площадка с флагштоком — носовой палубой. И все было не таким, как минутой раньше, — и лес, и солнце, и озеро. Отныне, казалось мне, все будет великим и таинственным и от меня потребуются невероятные, значительнейшие поступки. Я почувствовал в сердце отвагу.
Мои разыскания о Сережке отчасти похожи на работу археолога: среди незначительных вещей он случайно обнаруживает великолепную золотую статуэтку, быть может, даже осколок ее, и по этому осколку должен представить себе блеск и величие, которые царили когда-то в пустынных ныне местах.
Точно так же и с Сережкой. Если бы днем мне сказали, что вот этот мальчишка произносил на восходе солнца страшную клятву, я бы не поверил. Но я сам видел Сережку утром. Воображение мое начало работать. Я следил за Сережкой. Я смотрел за ним во все глаза, пытался разгадать его тайну. И чем проще он держался, чем меньше был похож на того, утреннего Сережку, тем больше восхищения вызывал. Теперь мне казалось, что он и движется не как все, а сдержаннее и энергичнее, говорит не как все, а необыкновенно умно…
Одно меня немного задевало: ко мне Сережка даже не подходил. Нет, он не избегал меня: это было бы особой формой внимания. Он просто не замечал меня, словно мы с ним были малознакомы, словно не стояли мы, обнявшись, в шаткой лодке. Сначала я и в этом видел признак великой скрытности, умелой конспирации. Я думал: просто у нас с ним такая игра — не замечать друг друга, — и честно поддерживал ее. По правилам этой игры я должен был молчать и ждать. Напомню, что я был в том возрасте, когда человек не ищет объяснений, оправданий, причин, а непринужденно изобретает их сам. И чем нелепее придуманное объяснение, тем больше ему веришь. Мне и в голову не могло прийти, что я играю в эту молчаливую игру один. Мне казалось — вот-вот что-то произойдет. Каждый день я вставал с уверенностью: «Ну, сегодня…» Но день проходил за днем, и ничего не случалось.