Альпийский стрелок, стоявший на посту в ходе сообщения, ведущем в долину, доложил:
— Прошло отделение Морески, все в порядке.
— Иди и предупреди Баффо, — приказал я. Впившись взглядом во тьму и крепко сжимая ручной пулемет, я дрожал от волнения и страха.
— Старший сержант, прошло отделение Баффо, все в порядке.
— Иди предупреди пулеметчиков.
— Пулеметчики прошли, все в порядке.
— Говори потише! Теперь сообщи Минелли.
Было тихо. Я слышал, как начало отходить отделение Минелли: удаляющиеся шаги в ходах сообщения, негромкая брань.
— Старший сержант, прошло и отделение Минелли.
Я смотрел прямо перед собой на реку, дрожь унялась.
— Ну, готовьтесь и вы, — сказал я.
В тишине было слышно, как солдаты Пинтосси, переговариваясь шепотом, надевают на плечи ранцы.
— Сержант, мы можем идти?
— Иди, Пинтосси, иди, только как можно тише.
— А ты?
— Иди, Пинтосси, я — следом за вами.
Ко мне подошел альпийский стрелок с реденькой, сухой бороденкой.
— А ты не идешь? — спросил он.
— Иди, иди…
Я остался один в траншее. До меня доносились шаги исчезавших во тьме альпийских стрелков. Все берлоги опустели. На соломе, которая покрывала прежде чью-то избу, валялись грязные носки, пустые пачки из-под сигарет, ложки, пожелтевшие письма, на опорных балках висели открытки с цветами, горными деревушками, влюбленными и ангелочками. Да, берлоги были пустые, совсем пустые, и такую же пустоту ощущал я в душе. Я все вглядывался в ночную темень. Ни о чем не думал, лишь крепко сжимал ручной пулемет. Нажал на спусковой крючок и выпустил весь заряд. Стрелял и плакал. Потом спрыгнул вниз и забежал в берлогу Пинтосси взять свой ранец и медленно пошел, по направлению к долине. Начал падать снег. Я плакал, сам того не замечая, и в черной ночи слышал лишь свои шаги по темному ходу сообщения. В моей берлоге на опорной балке осталась висеть цветная открытка с яслями Христовыми, которую мне на рождество прислала невеста.
На подходе к противотанковому рву я нагнал отделение Пинтосси. Альпийские стрелки шли молча, согнувшись. То и дело кто-нибудь негромко чертыхался, словно желая выплеснуть всеобщее отчаяние. Куда идти дальше? Заметили ли русские, что мы оставили опорный пункт? И станут ли они нас преследовать? Не попадем ли мы в плен? Я останавливался, прислушивался, оглядывался назад. Вокруг тихо и темно.
У противотанкового рва альпийские стрелки сто тринадцатой роты частей сопровождения ставили мины.
— Поторопитесь, — сказали они нам, — вы последние. Нам приказано взорвать мостик.
Когда мы перешли мостик, мне почудилось, будто я совсем в другом мире. Я понимал, что больше никогда не вернусь в ту деревню на Дону, что вместе с этой деревней покидаю российскую землю. Сейчас, наверно, деревню заново отстроили, в огородах возле изб снова зацвели подсолнухи, а старик с белой, как у Ерошки, бородой снова удит рыбу в реке. Мы, прорывая ходы сообщения, находили в мерзлой земле картошку и капусту, а теперь, весной, русские там все, наверно, заровняли и перекопали и нашли стреляные гильзы от итальянских карабинов и пулеметов. Мальчишки, должно быть, играют с этими гильзами, и мне хотелось бы им сказать: «Знаете, я тоже был там, днем спал в землянке, а ночью ходил по вашим разоренным огородам. Вы нашли свой якорек?»