Пятнадцатое января.
У нашего дома на Тверском бульваре выстроилась вереница машин. Нас сажают и везут на вокзал. На площади Белорусского вокзала противоестественная мертвая тишина. Движение перекрыто.
Наша машина медленно продвигается сквозь толпу. Выходим и идем на перрон. Десятки тысяч людей, собравшихся на площади, в глубоком, каком‑то неправдоподобном молчании ждут поезда с папиным телом. Какая ошеломляющая страшная тишина…
Подходит поезд. И вдруг сквозь тишину чей‑то пронзительный высокий голос:
— Гробы привезли!
Мы идем по перрону за двумя гробами, в одном из которых папа.
Его привозят в театр, но нас к нему почему‑то не пускают. «Вам придется немножко подождать». Ждать? Чего? Мы не догадываемся, да и не спрашиваем, Нас отвозят домой и мы ждем.
Сколько? Не знаю.
В комнате внизу тесно и тихо. Кто‑то шепотом произносит:
— Тысячи человек ждут, когда начнут пускать.
— Да, я когда проезжал, видел очередь от площади Маяковского через весь Тверской бульвар.
— Такой мороз, а люди не расходятся…
— А кто с ним поехал?
— Вовси, Зускин и Тышлер.
Тышлер так описывает эти дни: «А пятнадцатого января утром в морозный день мы встречали Михоэлса уже в гробу…
Больше вспоминать ничего не хочется. Добавлю только: я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который положил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженный, тело было чистым и неповрежденным».
Зускин, Вовси и Збарский, которые видели чистое неповрежденное тело Михоэлса после» автомобильной катастрофы», вскоре были арестованы.
Пятнадцатое января, пять часов вечера. В зимних сумерках, на крыше маленького дома напротив театра, старый еврей играет на скрипке Кол — Нидрэ.
Нас привезли в театр и одних провели в зал. Посреди зала стоял цинковый гроб. Отец лежал со сжатыми кулаками. Под правым глазом разлилась синева, Правая рука, в которой он обычно держал трость, сломана. Губы сжаты в горькой усмешке.
В ту же ночь Маркиш написал поэму, в которой впервые открыто назвал случившееся убийством:
Разбитое лицо колючий снег занес
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы
Но вытекли глаза двумя ручьями слез
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О, Вечность! Я на твой поруганный порог Иду зарубленный, убитый, бездыханный. Следы злодейства я, как мой народ сберег, Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
Течет людской поток — и счета нет друзьям, Скорбящим о тебе на траурных поминах, Тебя почтить встают из рвов и смрадных ям Шесть миллионов жертв, запытанных, невинных.
Маркиш все понял и все сказал. Думаю, что эта поэма была впоследствии одной из самых грозных улик в его деле. Маркиша забрали в первую годовщину папиной гибели. 12 августа 1952 года он был расстрелян.