- Блюз "Дорогие мои москвичи" - еще куда ни шло, а так слабовато.
- Я знаю, Москва по Рознеру обмирает,- сказал он с улыбкой.
Я и в глаза не видел Рознера, но липкая бумага выручила и тут.
- Ну, Рознер! Европейская школа! Третья труба в мире!
- В мое время,- робко вставил отец,- пользовалась популярностью певица Стеновая. Она больше не выступает?
- Что-то не слыхал такой,- отмахнулся я.- Сейчас Рачевский в ход пошел.
- На Капе, на жене своей выезжает,- усмехнулся мой собеседник.Понятно! А как старик Варламов? "И в беде, и в бою об одном всегда пою..."
- "Никогда и нигде не унывай",- фальшивым голосом подхватил я.- Старик дышит, но уж не тот.
- Простите,- снова вмешался отец.- Но ведь Варламов давно умер?..
- Это не тот Варламов! - И чтобы скрыть неловкость, вызванную бестактным замечанием отца, я ринулся к чемодану.- Угощайтесь, тут все московское! - И я щедро вывалил на стол мандарины, апельсины, сыр, ветчину, хлеб, масло, икру.- Папа, угощай товарища!..
Отец отнесся к моему призыву без всякого воодушевления, он пробормотал что-то невнятное и даже сделал попытку убрать часть продуктов в чемодан. Я сгорал от стыда. Но гость словно не заметил отцовской холодности, он взял мандарин, очистил его и отправил в рот.
- Вы не представляете, насколько мы тут оторваны от настоящей культуры,- сказал он.- Как только вернусь в Москву, в первый же день в "Эрмитаж"! - Большими, сильными пальцами он взял еще один мандарин и разом освободил от золотистой одежды его нежную плоть.
Отец напряженно следил за ним. Я не знал, куда деваться. По счастью, в предбанник вошли две женщины: пожилая и молодая, в темном, монашеском одеянии и темных платках. Ни слова не говоря, они опустились на лавку и принялись разматывать платки.
- Эй, бабоньки! - окликнул их наш гость.- По какому вы делу?
Женщины не ответили, продолжая разоблачаться, тогда он выпростал из-за стола свое крупное тело и пошел к ним.
- Неужели тебе жалко, если он съест мандарин? - укоризненно сказал я отцу.
- Конечно, жалко,- ответил он просто,- мама тратилась, старалась не для того, чтобы кормить этого холуя.
Изгнав женщин, надзиратель вернулся к столу.
- Монашки,- бросил он вскользь,- попариться захотели. Ну, отдыхайте, я пошел в обход. А чтоб вам не мешали, я дверь запру. Спокойной ночи.- И, небрежно прихватив мандарин, он вышел из предбанника.
И вот погашена лампа-молния, только с потолка тускло-тускло светит из-под сгустившегося там пара слабенькая электрическая лампочка. Из бани наддает мокрым деревом, мыльной слизью, но запахи какие-то теплые, и тепло под шубами рядом с худым, деликатно съежившимся на самом краю лежачка телом отца. Все дурное, глупое, грубое, мелкое уходит из меня, во мне остается лишь нежность, бесконечная, до слез нежность к родному телу, приютившемуся близ меня. Это чистое, безобманное, детское чувство. И как в детстве, когда отец брал меня к себе в кровать, я осторожно и преданно обнял его за плечи.