— Пакость! — наконец заключил он. — Выдели хоть сахарок — горечь зажевать, — обратился он ко мне.
Я засомневался. Страдальчески перекошенная физиономия Валеры вызывала сочувствие.
— Хорош гусь! — вмешался Сергей. — Он будет дуть забортную воду, которой без счета, и закусывать общественным сахаром, которого всего ничего.
— Жмоты! — определил Васеньев.
Сергей пожал плечами.
«Может, тоже попробовать, — мелькнула безумная мысль. — Хоть горло смочить».
Я взглянул на море. Вода. Вода до самого горизонта плескалась, звонко шлепалась о камеры, манила. Солнце раскаленной сковородкой зависло на небосводе. Хилое облачко, величиной с носовой платок, недвижимо торчало над горизонтом. На дождь надежды не было. Рыбы, из которой можно было попытаться выдавить сок, чем хоть немного забить чувство жажды, мы никак не могли поймать. Рыбы в Арале не осталось из-за стремительного повышения солености воды. Наша расчетная суточная норма — полтора литра, может, и удерживала шаткий баланс водного обмена (потребил — выделил) в нейтральном положении, но от мук жажды не избавляла. Что это — полтора литра? Две поварешки супа и полкружки чая в обед, да еще по полкружке утром и вечером. Вот и вся пайка!
— Сорок четыре, — со злорадным удовольствием известил Сергей, взглянув на термометр.
«По-моему, ему доставляет какое-то извращенное удовольствие запугивать нас…»
И я еще дома имел глупость жаловаться на жару. Дома! Где холодильник, где два водопроводных крана, у которых достаточно повернуть барашек и польется толстая струя холодной пресной воды и будет течь и час, и два, и десять и не иссякнет… Я судорожно сглотнул слюну, вернее, попытался сглотнуть. Сухие стенки гортани шершаво соприкоснулись, на мгновение слепились, проскребли друг друга, как плотно сжатые наждачные бумаги. Проклятый зной! Наверное, хуже не может быть!
Глупец! Я опять торопил события. Разве мог я предположить, что два года спустя мне и десяти моим товарищам придется на велосипедах преодолевать полторы тысячи бездорожных километров, протянувшихся через четыре среднеазиатские пустыни, в самое жаркое время года — в июле! И когда в Каракумах столбец термометра дотянется до плюс пятидесяти одного градуса, а температура песка перевалит за плюс восемьдесят по Цельсию, когда воды останется совсем мало и не будет благодатной тени парусов, а только солнце, раскаленный песок и ветер, обжигающий слизистые и глаза, я буду вспоминать Арал почти как благо. Но тогда я этого не знал. И проклинал жару, хуже которой, как считал, ничего быть не может.