Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого ломанья я еще в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них, когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой, знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе, но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.
Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси: зачем она десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее домой – честное слово! – но она вдруг сказала:
– У меня гениальная мысль! – Вечно у нее гениальные мысли. – Знаешь что, – говорит, – когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет? Тебя дома ждут к определенному часу?
– Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! – говорю. И это была истинная правда. – А что?
– Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
Вот какие у нее гениальные мысли!
– Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?
– Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе неохота…
– Разве я сказал, что не хочу? – говорю. – Пожалуйста. Если тебе так хочется.
– Ты правда хочешь? Если не хочешь – не надо. Мне решительно все равно.
Оно и видно!
– Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, – говорит Салли. – Дженнет Кальц на прошлой неделе брала.
Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад. Словом, мы туда пошли, и нам сначала выдали коньки, а потом Салли надела такую синенькую юбочку, в которой только задом и вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться. И не подумайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб я видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться, он и вправду ничего.
Но самое смешное, что на всем этом проклятом катке мы катались хуже всех. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У Салли лодыжки так подворачивались, что терлись прямо об лед. И не только вид был дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере у меня все болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни две зевак стояли и смотрели – делать им больше было нечего, только смотреть, как люди падают.