Я была полностью в его распоряжении.
Я, боровшаяся за то, чтобы мужчинам и женщинам платили одинаковую зарплату, добровольно подчинилась мужчине, нарушила свой обычный распорядок, соврала, что мне нездоровится, отменила лекции и заказанные завтраки.
Ничто не остановит влюбленную женщину — никакие принципы, никакие устои, никакие гипотезы, никакие постулаты, никакие обязательства, никакая логика.
Чтобы удержать меня, пришлось бы меня связать.
У влюбленной женщины нет ни гордости, ни самомнения.
Но у нее могут оставаться дерзость и высокомерие.
Чуть не забыла: у влюбленной женщины нет будущего.
Апельсины были выжаты, волосы на ногах сбриты, уборка пылесосом сделана, простыни сменены, подмышки присыпаны тальком, губы покрыты блеском, бесцветным и неклейким, кожа умащена, давление — на максимуме, эго — на минимуме, музыка приглушена. Я не была ни гордой, ни приниженной: я была просто женщиной, которая собирается открыть дверь мужчине, потому что не может ему сопротивляться.
Мои ученики вернутся к прерванным лекциям о Лотреамоне на следующем занятии — я не простила бы себе пропущенного свидания.
Зазвонил домофон, и я испугалась сильнее, чем в первый раз.
Я знала лишь его губы, его прерывистое дыхание, его жадные поцелуи, его манеру ничего не говорить, его запах.
Меня восхищали его поцелуи. И он это понимал.
Он прошел за мной в гостиную, я налила ему свежевыжатого апельсинового сока, но он, слегка покачав головой, отодвинул бокал.
— А что ты любишь?
— Кофе.
— Я приготовлю.
Он слегка прищелкнул языком в знак отрицания.
Универсальный язык?
— Хочешь кофе с шоколадом, с ликером, After eight или Киндер-сюрприз? У меня все есть.
Снова прищелкивание языком.
Универсальный отказ?
Он не любит шоколад? Плохой знак.
С легкой гримасой, искривившей его рот, он вынул из кармана пиджака жемчужную сережку.
— Держи, — сказал он, не приближаясь ко мне.
Я взяла сережку кончиками пальцев и вдела ее в мочку уха небрежным, даже фамильярным жестом и поблагодарила его. Прислонилась спиной к стене. Он расхаживал туда-сюда вдоль гостиной, она явно была для него тесной. Вдруг он остановился передо мной.
— У меня больше нет ничего твоего! — сказал он.
Я застыла в изумлении. Хочет ли он, чтобы я вернула ему сережку? Но зачем? Чтобы думать обо мне, когда меня не будет рядом? Или он собирается оставить меня, но не забывать обо мне?
Он подошел ко мне, поцеловал мои закрытые глаза и обнял меня так, словно отправлялся на войну — подводником или пилотом бомбардировщика; словно уже не надеялся увидеть меня снова.