Взяв лампу в правую руку, он снова подошел к занавеске и, затаив дыхание, наконец заглянул за нее. С порога в неясном дрожащем свете он разглядел только изголовье мамкиной кровати, а в изголовье, прямо на подушке, – ее боты.
«Чего это она в ботах на кровать забралась? – подумал он. – Да еще с ногами на подушку».
Петька медленно поднимал лампу над головой, и круг света становился все больше.
За ботами шли мамкины ноги. Потом мамкина юбка, и вообще мамкино все. Когда свет добрался до мамкиной шеи, рука ее неожиданно шевельнулась. Петька вздрогнул и едва не уронил лампу. Мамкино горло пересекала широкая темная полоса. К левому уху она загибалась и уходила вверх, исчезая под волосами.
Глаза ее были открыты. Мамка смотрела прямо на Петьку, а он, задрав руку с лампой над головой, молча смотрел на нее.
Наконец она как-то мучительно улыбнулась, и Петьке почудилось, что она хочет попросить у него прощения, но только он не понимал – за что, потому что это ему надо было просить у нее прощения за изничтоженную японцем рубаху и за пробитую спину, которую ей теперь придется лечить.
– Вот так, – еле слышно сказала она. – Всю воду пролила, сына.
Глаза у нее широко раскрылись, и по левому виску за ухо серебристой дорожкой скользнула слеза.
В этот момент позади Петьки вдруг что-то загрохотало, затопало, и прямо из-за его спины в круг желтого света выскочила Михайлова тетка Наталья. Петька до такой степени не ожидал этого, что от испуга подпрыгнул, но она даже не посмотрела в его сторону, а сразу бросилась к мамкиной кровати. В руке у нее был ковшик, из которого, как ртуть, тяжело выплескивалась на пол темная ночная вода.
– На, милая, – задыхаясь, быстро заговорила она. – Попей, попей, родная. Вишь, чего мне удумала… А я-то бегу на колодец и думаю – что же я, дура, ее одну там оставила! Думала – ты опять… А ты, милая, дождалась. Вот, молодец. Ну, пей, пей… Ничо…
Петька, неподвижный, как истукан со своей лампой, огромными глазами смотрел на припавшую к кровати тетку Наталью, на ее пыльные стоптанные сапоги, на дырку в левом голенище, на старый ватник, и на то, как мамка пытается пить, но почему-то все время захлебывается и кашляет, кашляет без конца, и глаза у нее уже такие больные, а тетка Наталья все равно прижимает ее лицо к своему ковшику, и черная вода льется мамке прямо на кофту, и на кровать, и на дрожащие руки, и на пол.
– Ну, чо встал? – резко обернулась к нему тетка Наталья. – Дуй к бабке Дарье! Скажи ей – беда!
* * *
Притихший, умытый и получивший свое за рубаху Петька лежал под одеялом из стареньких лоскутов и таращил глаза на тени, которые кривлялись на потолке. Время от времени тяжелая, как дверь в погреб, усталость придавливала его, и он, чтобы выскользнуть, отплывал куда-то к печи, но тут же весь взбрасывался, шипел от боли в спине, начинал ворочаться, теребить левое ухо, зевать и снова прислушиваться к тому, о чем шептались бабка Дарья с теткой Натальей.