Раздосадованный такой реакцией на мое стремление вызвать Генона на откровенный разговор, я собрался было спросить шефа, кто же это отдаст приказ «прихлопнуть» меня – уж не он ли сам? – но в это время в кармане у моего собеседника раздался настойчивый писк сотового телефона (тогда этот вид связи в стране, как и пресловутая «вертушка», использовался только Комитетом и правительственными органами), и он быстро сказал мне:
– Ну, давай, давай, ступай, мой хороший!..
Зайдя за колонну, сквозь грохот подходящего к перрону поезда я еще успел расслышать, как Генон говорит в микрофон невидимому собеседнику:
– Я все понимаю, Михаил Сергеевич!.. Все сделаем, не беспокойтесь, Михаил Сергеевич!..
В то время в стране был только один Михаил Сергеевич, с которым мог бы разговаривать таким подобострастным тоном начальник суперсекретного отдела нашего Комитета.
(Спустя много времени я понял, что все эти выходки Генона, связанные, с одной стороны, с сокрытием от меня информации, а с другой – с приданием Опеке в моих глазах характера суперважного мероприятия, имели целью завлечь меня в липкую паутину этого дела. Генону нужны были не просто исполнители для этой операции. В первую очередь, он искал таких людей, на которых мог бы положиться как на себя самого, и дело было не в одном только доверии. Ему нужны были люди сообразительные и… как бы понятнее выразиться?.. неравнодушные, что ли, к судьбам окружающих. Только из таких, в конечном счете, могли бы, по мнению Генона, получиться настоящие «опекуны» – умные, надежные, не знающие сомнений, как придворные министры из «Трудно быть богом» Стругацких. Естественно, что проявить все эти качества – опять же, как считал Генон, – привлеченные к Опеке методом «случайного тыка» люди могли лишь тогда, когда они начинали шевелить мозгами. Если им удавалось самим ответить на те вопросы, которые у них неизбежно возникали, это свидетельствовало о том, что, с учетом коэффициента их умственного развития, требуется использовать их и дальше, а не выбросить по истечении испытательного срока, фигурально выражаясь, на помойку после интенсивной психо– и химиотерапии, в результате чего человек превратится в мало что помнящего идиота. Но самое главное следовало потом – когда становилось ясно, как эти умники собираются поступить с выводами своих мысленных изысканий. Если они подавали признаки отрицательного отношения к самой идее Опеки, то их следовало считать опасными для Дела, и в этом случае просто отбить у них память было бы недостаточно. В зависимости от конкретных обстоятельств, применялся один из двух вариантов: либо пожизненная изоляция в психиатрической клинике, либо внезапная гибель многознающего в результате явного несчастного случая – что, кстати, чисто по техническим причинам было более удобно и надежно. Но если они зарекомендовали себя лояльными, то их следовало всячески приласкать и привлечь на свою сторону, и в этом плане я вовсе не был исключением из общего правила.)