Я еще надеюсь на снисхождение суда и на свое правдивое выражение лица. Раскрутка моя окончена. Уж Юдкин-то им, наверное, сказал, что с меня вытянуть нечего.
Везут на суд.
Против меня дает показания сдрейфивший мой молодой бригадир. Его хорошо припугнули, подержав в кутузке. Потом отпустили и он в приступе благодарности готов сделать все, что прикажут ему менты. Но я стою на своем: это примитивный оговор и этот хмырь - хозяин квартиры - не захотел отдавать мне занятые у меня деньги.
И суд с учетом смягчающих вину обстоятельств, как я уже говорил, определяет мне на пять лет ниже нижнего предела по моей статье. Отнимаем от нижней отметки под цифрой "восемь" пятерку. В остатке - три года, но усиленного режима. Все смеялись. Только моя мама Александра Михайловна Михалёва в полу-деревенском, лучшем своем наряде плачет в уголке зала судебных заседаний. Одна в чужом городе. Одна по жизни. Одна на льдине среди разодетой столичной публики.
3
А я отправляюсь в ту же Бутырку, но в камеру уже осужденных, в камеру общего режима на тридцать человек. И тут я узнал, почем она, копеечка!
Я впервые окунулся в уголовный мир. Ведь при коммунистах какой-никакой порядок, а все же был. Например, в камере, куда ты попадал по первой судимости, не должны были находиться иные категории заключенных. Это сейчас, как я знаю, в такие камеры вбивают по сто человек и неважно, кто ты: рецедивист, шпана, голубой, розовый, урка, баклан - вали всех до кучи!
Через месяц я ухожу на этап.
Господа! Обходите тюрьму дальней дорогой...
Двадцать лет я уже не сижу. Но боль от воспоминаний и чувство вины перед мамой лишь усиливается с возрастом.
В шестьдесят пятом году, когда меня уже осудили, моя мама поехала в Москву к прокурору Манелли за правдой. Прокурор ее успокоил. Он сказал ей:
- Александра Михайловна, благодарите Бога, что мы сейчас дали ему три года! Погуляй он на свободе еще пару лет - и получил бы вдесятеро...
Ей не было еще и пятидесяти лет, но за обратную ночь в поезде у нее выпали четыре зуба. Она теряла сознание и сильно поседела к утру.
Без комментариев. Царствие ей Небесное!
Глава седьмая.
Этапы
1
Разумеется, я не шел в колонне колодников по Владимирке, как это изображено на известной картине Маковского. Несчётное стадо людей прошли этапом на старинную тюрьму княжеского и некогда стольного города, что вросла в ту же землю, на которой стоит святой и древний храм на Нерли.
Тюрьма эта в советские времена стала особо режимной. Но у каждого зека - своя Владимирка. Только уже никто из художников-жанристов не пишет этапы - иной нынче народ, как мне кажется, теперь называется русским. Тот, который плакал и сострадал несчастным, заблудшим арестантам, который на сибирской дальней и варначьей стороне выносил на завалинки ковриги хлеба для беглых. Тот народ уничтожен. Он исчез. Или спит до поры, во что слабо верится. Еще Н.А. Некрасов писал: "...Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не верит книгам... О, Русь! Когда ж проснешься ты?" Народ прошел через минные поля беззакония. Так оккупанты гонят впереди себя на минные поля завоеванное население, а уж потом продвигаются дальше сами. Лесоповалы, рудники, тройки ОСО, послевоенный голод, как в 33-м и 47-м годах, когда победители вымирали, отекая от водянки от голода, когда люди поедали людей в прямом смысле.