— Я перевяжу тебя, Ахмет! — нагнулся над товарищем Двуреченский.
— Нашел время… исчезайте. Мне уже все равно не выбраться… Я прикрою вас. Только подтащите меня чуток вперед, в низине что-то неловко, неуверенно себя чувствую…
Когда его подтащили на взлобок, он сдавленно сказал, пересиливая разрывающую тело боль:
— Ну, вот и хорошо… Прощайте, други. Хотелось посмотреть, как «Метеору» обкарнают рога. Знать, не судьба. Уходите. Слышите, трещит кустарник? Немцы своему пулеметному расчету на помощь идут… И карту! Карту с планшетом Маллона! Да не под грудь. Через плечо. Так надежнее будет.
Егор Двуреченский и Иван Щегольков поочередно поцеловались с Юлаевым и крепко пожали ему руку. Затем они резко свернули вправо и растворились в ночной темноте. Через несколько минут легкие, говорливые звуки родного ППШ вызвали на себя шквал совсем других звуков. Это длилось недолго. Потом все стихло.
Двуреченский и Щегольков уходили к цели. Но когда перешли железнодорожное полотно Ширино — Лопатино, им не повезло. Они пересекли луговину и приблизились к маленькому, в пять подворий, хуторку, не отмеченному на карте. Щегольков успел только толкнуть Двуреченского под локоть.
Раздался басовитый окрик по-немецки, и автоматная очередь полоснула воздух. Двуреченский понял, что теперь и еще кому-то из них не уйти к спасительному лесу, до которого по его меркам было от силы сто — сто пятьдесят метров.
— Иван, теперь твоя очередь уходить! — спокойно, даже очень спокойно, словно речь шла о простой услуге, произнес он, лежа на земле и обращаясь к Щеголькову. — Уходи, Иван, не рви мне сердце. Направление знаешь. Вот возьми мою полевую сумку с картой. Ползи и незаметно исчезни. Двоим нам не уйти. Очередь часового уже подняла тревогу. К нам приближается группа патрульного наряда. Значит, с Ахметом Юлаевым у нас одинаковая судьба. Да уходи же… Останешься жив — напиши матери. Нет! Нет! Ничего не пиши. Заклинаю тебя! Это известие может убить ее. Пусть ждет и надеется…
Щегольков ящерицей пополз к лесу. Раздавшаяся сзади автоматная очередь подстегнула его. Он достиг опушки, вошел в лес и, не разбирая дороги, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, спотыкаясь и падая, пошел напрямик, удаляясь от Двуреченского все дальше и дальше. Потом глуховатый взрыв ручной гранаты бросил его на землю. Стоя на коленях, он заплакал в голос, размазывая по лицу беспрерывно текущие слезы, подвывая и скуля по-щенячьи. Затем затих, долго лежал на земле, свернувшись калачиком, словно обиженный и покинутый всеми.
Близился рассвет. Легкий, наползающий туман сеял вокруг седую пыль. Потянуло резким изморозным холодом. Щеголькова обняла мелкая дрожь озноба. Вначале он вяло поднялся, затем стал делать энергичные движения руками, чтобы согреться, продолжая думать о судьбе старшины Двуреченского. Властный внутренний зов толкал его в путь. Впереди лежала еще не близкая и опасная дорога и по ней до нужной точки надо было суметь дойти.