— Был неделю на Азове. Не написал ничего. Пустотища за спиной, ответил Лопатин и посмотрел на Васильева светлыми отгадывающими глазами. Ты здоров, Володя? У тебя что-то бледноватый вид. Не переработал?
— Извини за мое дурацкое гостеприимство! Угощаю, называется, друга! Бутылки вытащил, болван! Для чего, спрашивается? Для вернисажа? Так ты сказал — водку? Да, водку, я согласен. Именно водку. Все остальное — жалкая витрина дилетанта. Водку, водку! Да что за рюмки — воробьев поить!
Васильев встрепенулся, чересчур быстрыми шагами подошел к столику и, не садясь, разлил по рюмкам водку, расплескивая на стол, торопливо чокнулся с Лопатиным, выпил резко, как пьют не очень посвященные в этот ритуал люди, и, обожженный, выговорил, поперхнувшись:
— А как, как на Азове? Зачем ты был на Азове?
— Ругался вдрызг с местным начальством. И ни одного пейзажа не привез. Приехал на море, и тут рассказали страшненькое… — сказал Лопатин и, не торопясь, выцедил из рюмки водку. — В прошлом году химией травили комара в плавнях, и вся дрянь химическая, понимаешь ли, на головы дураков бы ее вылить, постепенно снеслась течением Дона в Азов. Представь утреннее море все белое, все будто в огромных белых плотах — тысячи мертвых сазанов, вверх брюхом. Идиотизм, понимаешь ли ты, несусветный, глупость перворазрядная, тупость вселенская! Пнизм — и только! Для того чтобы ногти почистить, руку отрубают. После нас хоть потоп. Головками не хотят думать, что будет завтра. Зато комариков нет. А комариков нет — и птицы нет. А птицы нет — и в садах и огородах ничего нет, гусеница все жрет. Зато комарики не кусают. Каково, а? Восторг! Сократы! Мыслители, хрен бы их взял!..
— Как грустно это, Саша! Как грустно!.. — сказал Васильев, продолжая ходить по мастерской в неотпускающем напряжении, ибо водка никак не расслабляла его. — Я хотел с тобой посоветоваться, — заговорил он, и ему не хватило дыхания. — Я, кажется, серьезно заболеваю, Саша, со мной что-то произошло… Не знаю что, но я места себе не нахожу, милый мой Саша. Если бы ты знал, как тяжко мне в эти дни. Вот здесь болит. Как зубная боль. Васильев чуть поморщился, вдохнув воздух, показал себе на грудь. — Иногда плакать, как мальчишке, хочется, но не могу. Не умею. Если бы ты знал, дорогой мой дружище, какая тоска, какая безысходная, нескончаемая тоска. И ничего не могу с собой сделать…
— Да что такое, в самом деле? — встревожился Лопатин и поглядел на Васильева, вздымая косматые брови. — Причина-то в чем? Здоровенный мужик, гантелями каждое утро балуется, свежим воздухом на живой натуре дышит, ворчливо забасил он, завозившись в кресле большим телом. — Талант ты цвета, можно сказать, волшебник колорита, радоваться ежесекундно своему дару должен, а ты… Стыд и позор, леший тебя возьми! Кому служит искусство богу или дьяволу?