Джунайд помолчал и ответил:
— Это две разные вещи, Тамийа. То, что делает Всевышний, — и то, что люди делают Его Именем. Две разные вещи.
И тогда Тамийа уткнулась лицом ему в грудь и разрыдалась. Поглаживая вздрагивающие плечи жены, Джунайд сказал:
— Прости меня, любимая. Прости меня. Но я не могу медлить. Я не могу спасти их любовь, — но у меня пока есть время, чтобы уберечь Айшу, ее сына — и нашу землю.
Тамийа всхлипнула и не нашла, что ответить.
Дар ас-Хурам,
неделя спустя
Мучительная жара отступала под утро — и тогда Айша засыпала, придвинув к отекающей каплями ледяной стене круглый валик подушки. Она не любила, вертясь на коврах, нечаянно приваливаться к холодному мрамору, и старалась отгораживаться от него майасир и сбитыми в кучу покрывалами. Бессонные душные ночи тянулись пустым, простаивающим и оттого еще более мучительным временем — Тарег уже десять дней как уехал, не сказав ни куда, ни зачем, ни почему.
В темном саду ей прихватывало грудь таким стеснением, такой болью — бестелесной, призрачной, нагоняющей беспросветную тоску, — что Айша прижимала к губам платок и, вернувшись в комнаты, утыкалась лицом в подушки и кричала. Тяжелые мягкие ткани глушили стоны, а ей оставалось лишь в бессильной ярости — что это? откуда берется, почему накатывает эта бесслезная сухость и черное провальное отчаяние? — колотить кулаками в комковатую вату майясир. Хоть бы ты уже вернулся побыстрее, любимый, где ты, где ты, хабиби, когда мне так плохо…
Затянутая занавесом арка мирадора посерела — подступал рассвет. То приоткрывая глаза, то смежая веки, Айша то ли дремала, то ли спала — милосердный мрак плотным покрывалом закутывал и зрение, и разум, измученная непонятным душа растягивалась на сбитых льняных покрывалах рядом с телом.
В соседней комнате — пустой, невольницы спали на раушане, протянуть руку к кувшину с шербетом Айша могла и сама, — послышался шорох. Распахнув глаза, она села. По спине под рубашкой текла капля пота. Долго-долго вслушивалась — мучительно настораживая уши. Услышала — кошачьи шаги на песке садовой дорожки. А потом и длинную сладкую руладу, и плеск равнодушного к ее заботам фонтана, и далекое шлепанье босых ступней в задних комнатах — ну что ж им неймется, спать надо, спать… Шорох не повторился. Послышалось…
Выпустив воздух из груди — оказалось, она сидела, затаив дыхание, — Айша свернулась калачиком на прохладном льне простыней. Потом перевернулась на живот и положила голову на согнутый локоть.
И тут шорох послышался снова — прямо в комнате, со стороны ступеней возвышения. Занавес над ними сняли — и так жара, любая ткань прибавляла духоты. Айша быстро подняла голову и обернулась — никого, серая рассветная хмарь затапливала пустую спальню. Когда же я усну, о Всевышний…