— Милость?.. — самийа переспросил с таким искренним удивлением, что у всех, кто еще на что-то надеялся, упало сердце.
Потом Тарик презрительно скривился и добавил:
— Боюсь, мой друг, милосердие и сострадание не входят в число моих главных добродетелей. Я бы даже сказал, что они вообще не входят в число моих добродетелей.
Каид-«южанин», отвечавший за последний сигнал, заинтересованно наблюдал за беседой нерегиля и поэта.
— Господин, — не сдавался аль-Архами, — по твоему приказу вот-вот казнят надежду лучших родов аш-Шарийа. Умейя — прямые потомки Али, их родословной четыре века, Курейши тоже пришли с Посланцем из пустыни, это очень древний род…
— Четыре века?..
Если бы кто-то попытался вложить в этот вопрос еще больше холодного презрения и издевательской насмешки, у него бы навряд ли получилось.
— Я впечатлен, аль-Архами, — голос нерегиля сочился ядом.
И Тарик ободряюще обратился к каиду, стоявшему у его стремени с желто-алым шелковым платком в руке:
— Вешайте-вешайте.
Юноша вскинул ослепительно яркий шелк — и резко опустил руку. Барабаны зарокотали и смолкли. По рядам воинов пронесся горестный вздох. Многие закрывали лица руками и начинали молиться.
Барабаны грохнули снова.
И снова. И снова.
…Теперь пришла очередь старого седого тысячника, повидавшего на своем веку десятки сражений, и двух молоденьких сотников. Когда их поставили под деревья, из строя воинов Бану Худ раздался выкрик:
— Нерегиль! Возьми лучше мою жизнь, она мне не нужна, — но пощади моего сына!
По рядам, в которых уже и так слышался ощутимый ропот, пошел гул. Расталкивая воинов, вперед вышел еще не старый, с едва наметившейся проседью высокий ашшарит в сине-зеленом полосатом кафтане. Швырнув к копытам коня Тарика джамбию, он высоко поднял руки:
— Во имя Всевышнего! Если тебе нужна чья-то кровь, пусть это будет моя кровь!
— Отец, нет! — это кричал юноша, палачи держали его за локти и не давали броситься вперед.
Тарик, не обращая внимания на выклики и нарастающий гул за своей спиной, придержал затоптавшегося на месте коня и невозмутимо осведомился:
— Кто позволил тебе покинуть строй, неразумная скотина?
Войско ахнуло.
— Будешь следующим.
Взлетел в воздух желто-алый шелк, грохнули барабаны.
Ханаттани поволокли к деревьям несчастного отца, и палач отпустил локоть приговоренного — юноше теперь приходилось ждать своей печальной очереди.
Увидев, кого палач оставил стоять на коленях на мокрой от росы траве, аль-Архами охнул, закрыл лицо рукавом, — а потом вдруг с решительным лицом вновь шагнул к нерегилю. Загремели барабаны.