— Ты знаешь, я готов на многое, — ответил Мартын, — но только не на преступление против естества. Ты знаешь, какое наставление мне дал отец? Единственное? «Гони молодых и здоровых». Если нет чудовищного шнобеля и ушей — локаторов, гони. Как там наша сегодняшняя истеричка?
— Все, готовим. Ой, вам уже почти пора. Хотите чаю?
— Ну ты поставь — закончим и попьем.
В каждой шутке есть доля… Нагибин работает быстро там, где другим понадобится два часа, справляется минут за сорок. В тесной комнатке он раздевается и вскрывает герметичную упаковку нового комбинезона. Облачается, берет из стопки шапочку и кричит:
— Алин! А нормальные ватно-марлевые?
Новых, современных масок он не признает — тяжело дышать.
Эта, последняя, — безвозрастная истеричка, губастая блондинка с жирной глазировкой многократно подтянутых щек — элементарно добила его ребячески-капризными обертонами высокого, вымогающего сочувствие голоска. «Скажите, Мартынчик, а нельзя не через рот?» — принялась вчера канючить жалобно. — «А что вас смущает?» — похабник Нагибин едва удержался от сальности и принужден был терпеливо объяснять, что этот способ поднакостничной препаровки наименее травматичен и отек исчезает значительно быстрее. Мало того, эта дура настояла на прямом репортаже из Мартыновой операционной, оказавшись не банальной идиоткой, а идиоткой-экстремалкой: она именно со съемки своего волшебного преображения собиралась начать восхождение на эфирный олимп, надеясь сызнова проникнуть в сетку федерального вещания. Многие вещи в современном восприятии искажены: неужели зрелище желтого от дезинфекции лица, непристойно разверстой пасти с торчащим из нее эндоскопом и, наконец, производимая по верхней челюсти отслойка кровоточащих тканей — это то, что непременно привлечет к ней всеобщее сочувствие и обожание?
Нагибин входит в операционную. Здесь его ожидают Касьянов, несущий бессменную вахту у своего аппарата, стажерка Вика Постникова, бессменно ассистирующая последние два года Нагибину Алина и Ира Громова, с которой он стоит последние двенадцать лет.
Нагибин поднимает руку, всех приветствуя, кивает Алине, чтобы та включила лазерный проигрыватель, и под северное сияние пяртовской Tabula Rasa они начинают. «Доску» он слушает не чаще одного раза в два месяца, так сбивают Мартына с нарезки тембровые вспыхивания препарированного пианино и таким ментоловым холодом обжигает мозг момент молчания между пульсациями струнных.
Продольные разрезы в волосистой части головы и височную отслойку с четкими границами Нагибин кивком доверяет Алине и с учительской гордостью наблюдает за тем, как изящно, споро и безгрешно-точно движется она. Затем, когда диссекция завершена, под плечи воскрешаемой звезды подкладывают валик. Мартын, придерживая пальцем верхнюю губу богини, спускается на три — не больше и не меньше — миллиметра ниже свода и делает разрез иглой монополярного коагулятора на слизистой отростка от второго до шестого зуба. Затем он вводит эндоскоп от Wolfa и ретрактор с осветителем в разрез, и на цветном мониторе взору его открывается налитое полупрозрачным алым и багровым трепещущее дно колодца, и на секунду сообщается ему оптический обман: как будто там, на самом дне, шевелится текучее, изменчивое первовещество, но взгляд его мгновенно утрачивает эту ненужную расфокусированность, и вот уже Нагибин смотрит с упрямой однозначностью и без фантазий, без галлюцинаций выделяет грушевидное отверстие, пучок, жевательную мышцу, скуловую кость, передние две трети скуловой дуги. От свода верхней челюсти, проворно двигаясь под кожей, которая осталась целостной, Мартын доходит до тревожного орбитального края. Изогнутым на девяносто градусов распатором он отделяет орбитальный край от уровня нижнеглазничного отверстия до латеральной связки. Спускается вглубь на пять миллиметров — на дно. Тормоза в его крупных мускулистых кистях очень мощные. Теперь все то же самое, но справа.