На проходной Башилов предъявляет разовый пропуск и, как палка, прямой, несгибаемый до жалости, вступает на территорию известного института, в котором не работает ни одного сотрудника без кандидатской или докторской степени. До назначенного времени чуть больше часа, но все родственники в сборе, если это состояние можно так назвать, конечно, — сбором: разбрелись по небольшому скверу пары, одиночки, что живут непрекращающимся упованием на то, что в родстве с останками им научно обоснованно откажут. Башилов глядит с полминуты на их отупело — бескровные лица, застывшие и неподатливые от внутреннего, животно-упрямого неприятия смерти, и навсегда, до подведения итогов отворачивается — не может смотреть на свое отражение в раме говорящего правду стекла.
Садится напротив гранитного основоположника какой — то отрасли медицинской науки: все они на одно, менделеевское или сеченовское лицо, а вернее, на одну менделеевскую или сеченовскую бороду. По восточнохристианским, православным представлениям, неудачник — тот, кого любит Бог. Бог не дарит своему избраннику богатства, сколь бы тот ни клал все заработанные деньги в банк под трехсотпроцентный годовой доход, маринует его в нищете и безвестности, ибо слава с богатством ввергают в пучину соблазнов, и грехи гордыни, алчности и похоти растут в геометрической прогрессии вместе с ростом известности и благосостояния; Он по той же, видимо, причине никогда не награждает парня или девушку исключительной красотой, чтобы сберечь урода от малейших проявлений нарциссизма; изворотливый ум также, видимо, потянет человека в запрещенную область; словом, замордованность судьбой — первейшее и, наверное, единственное проявление божественной любви. Отнимает дочь, жену и брата — это испытание; изучая черные останки гуманоидов, ты по — прежнему обязан верить в совершенство сотворенного Им мира, словно эта череда утрат любимых, генетически родных — справедливая плата за это совершенство.
Башилов в совершенство верил, а в справедливость — нет. Противоречия в подобном взгляде он не видел — не было противоречия. Люди — страстные рассказчики своей субъективной полуправды, неколебимые поборники приватной, персональной правоты. Только личные местоимения, лишь последняя буква алфавита. «Я», «мое», «мне», «нет, только не меня!», «а за что меня?» — семь миллиардов представлений о единственно возможной справедливости, семь миллиардов раковых опухолей самовлюбленной индивидуальности, семь миллиардов беспрестанно скрипящих челюстями пастей, — какое уж тут совершенство? Рассогласованность, раздрай, «бирнамский лес пошел». И чтобы это все уравновесить, необходимо эту человеческую магму заливать водой бесплодия и смертности, давить железным снегом неизлечимых эпидемий и незаслуженных утрат, и кара здесь может быть только слепой, бомбардировка — ковровой, а жертва — случайной. Пролился дождь очередного вселенского потопа, ушла под землю пара-тройка Содомов и Гоморр, цунами смыло сотню тысяч несчастных иовов-индонезийцев, и каждый в поредевшей популяции умерил аппетиты, присмирел, прижался к ближнему, чтоб отогреться, и инстинктивно разломил краюху надвое, возвел cobop, мечеть, исторг восьмистишие об «отвратительном вечном покое» — о, несомненно, грязно-богохульственное по содержанию, но ангельское, райское по мелодичности, богослужебное по форме. Другого закона, кроме «Волга впадает в Каспийское море, человек начинается с горя», у Него для нас нет. Он сына своего не пожалел, и это был такой — со скрежетом зубовным и венцом терновым — пример беспрекословного отказа от «я» и от «мое», что отсвет этой вспышки до сих ложится на высшую нервную деятельность по меньшей мере половины человечества. Да, мы не можем так, как Сын Его, да, я не хочу так, как Он, я знаю, что подобного — и трети, и десятой части я не вынесу, но только некому услышать о нашем нежелании, слух замкнут, и мольбы не долетают, и боль и горе, равные, сопоставимые с новозаветными, нас накрывают и помимо нашего естественно-эгоистичного отнекивания. Могли бы выбирать — тогда бы не были людьми.