— Это наша общая знакомая.
— Отлично, общая знакомая. Значит, ты нашей общей знакомой веришь больше, чем мне? Какой-то там овце, заботливой и искренней подруге, ты доверяешь больше, чем мне. Ну и о чем нам после этого с тобой?.. Дальнейшее — молчание, тупик. Но я могу узнать хотя бы — а в чем я обвиняюсь, собственно? А то какой-то Кафка получается.
— Ты, Сережа, последнюю каплю вчера.
— Что за капля-то хоть, скажи?
— Симпатичная такая, очень миленькая капелька. С конским хвостиком, не вспомнил?
— О, опять интересно! Ну так кто меня все-таки видел? И, главное, где и во сколько? Если в семь в «Наварросе», я могу объяснить.
— В десять, Сережа, в «Венеции».
— Да кто меня видел, кто? Вот пусть сама и скажет тебе и мне в глаза — тогда я посмотрю.
— Вика — устраивает?
— Стоп, стоп, какая это Вика? Эта которая, что ли, с Вадимом? Так у нее уже блюдечки спасательных кругов! Зрение — минус! Еще кого оно там видела — вопрос. И, главное, кого хотела видеть. Она ж шизофреничка, ты не знала? Конкретная шизофреничка, три месяца назад лежала в дурке, синдром маниакально-депрессивный, не слыхала о таком? Вот, было проявление вчера, когда к тебе пришла и рассказала. Всех, всех теперь подозревает. Это знаешь, как называется? Синдром де Клерамбо. Когда твоя собственная личная жизнь разрушена, то в подсознании возникает стремление разрушить и чужую. Причем она не виновата в этом, не отдает себя отчета, Вика, а просто у нее болезнь.
— Это не жизнь, — шепчет она еле слышно. — Это не жизнь.
Полгода назад Сухожилов с энтузиазмом сочинял стихи — беспомощные, но красивые, в которых были лалы, каллы и Камиллы, «воздушно и небесно милы», — и у него был устрашающий противник, потенциально и по всем параметрам непобедимый, владелец винно-водочных заводов и подмосковных птицеферм Евгений Дымов, которого они с Камиллой очень скоро прозвали меж собой «колбасником». Дымов, как в том анекдоте, подгонял к подъезду бесконечные белоснежные лимузины и разжимал перед зазнобой кулаки с припрятанным брильянтом, а Сухожилов рифмовал и по-мальчишески карабкался по водосточным трубам; обняв опасно шаткое колено обеими руками, носком ботинка ударял в Камиллино окно. У «колбасника» имелись «самые серьезные намерения», но не было инструментария. А Сухожилов обладал необходимым арсеналом, но никаких намерений, помимо эротических, за душой не имел.
Будь Камилла обычной земнородной женщиной со здоровым врожденным инстинктом банального счастья, у Сухожилова бы не было ни шанса. Тут даже и наивная студентка инстинктивно бы почуяла исходящую от Дымова тоску по истинной семейной жизни с готовностью родить и воспитать здоровых, крепких и улыбчивых детей, нарочно созданных как будто для пропаганды размножения российского народа или хотя бы для рекламы вместительного «семейного» автомобиля. Вцепилась бы в «колбасника», такого крепкого, надежного, сверхобеспеченного, дойного, впилась бы преданно в него влюбленными глазами — как Лабрадор в хозяина. Но Камилла Станиславовна Рашевская, увы, девушка была начитанная, а что делают красавицы великой русской литературы с брильянтами и денежными знаками, рассказывать не надо. «Господа, я — вещь!» — Сухожилов полагает, что Камилле это было бы по кайфу выдохнуть. Что самое смешное, без материальных благ Камилла тоже не могла. Умерла бы без роскоши, как рыбка вне аквариума. И лишь нужно было Дымову безгрешно соблюсти очередность щедрых подношений: сперва стихи, потом брильянты; «бабе — цветы, детям — мороженое». Ведь Камилла только тем и отличалась, что в свои двадцать два в упор не видела банальной, прозаической природы той войны, которая ведется за нее мужчинами, и лишь вбирала чутким слухом пламенные речи полководцев и замечала лишь развернутые парадные знамена. И Дымов догадался «про стихи», к Сергею даже обратился, чтоб с рифмой тот ему помог, но было уже поздно, Дымов — «взвешен и признан легким».